Владимир Набоков - Ада, или Радости страсти

Он принес ей подарок, коллекцию фотографий, сделанных им в добрые старые дни. Он все ждал, что добрые старые дни воротятся, однако, смекнув, что mossio votre cossin (Ким говорил на креолизированном языке, полагая, что в торжественных обстоятельствах оный уместней повседневного ладорского английского) едва ли в скором времени вновь посетит замок и позволит пополнить альбом свежими снимками, он решил, что, возможно, pour tous les cernés (для скорее «выслеженных», «взятых врасплох», чем «причастных» лиц) будет лучше всего, если этот иллюстрированный документ перейдет в ее хорошенькие ручки – пусть она сохранит его (или истребит и забудет, чтобы никому не вышло вреда). Сердито поморщившись при слове «jolies», Ада открыла альбом на одной из темно-красных закладок, нарочито вставленных там и сям, взглянула, защелкнула замочек, вручила ухмыляющемуся шантажисту завалявшуюся у нее в сумочке тысячедолларовую банкноту, кликнула Бутеллена и велела ему вышвырнуть Кима. Грязного цвета альбом остался лежать на стуле, накрытый ее испанской шалью. Старый вассал, шаркнув ногой, вышиб наружу занесенный внутрь сквозняком лист тюльпанного дерева и закрыл парадную дверь.

– Mademoiselle n’aurait jamais dû recevoir ce gredin, – проворчал он, возвращаясь в сени.

– Вот и я то же самое собирался сказать, – заметил Ван, когда Ада покончила с описанием неприятного случая. – Что, картинки и вправду гнусные?

– Ух! – выдохнула Ада.

– Эти деньги можно было б пустить на более благое дело – на какой-нибудь дом призрения незрячих мерзавцев или задрипанных Золушек.

– Странно, что ты об этом сказал.

– Почему?

– Не важно. В любом случае теперь эта гадость нам не опасна. Мне пришлось заплатить, иначе он показал бы бедной Марине карточки, на которых Ван совращает свою кузиночку Аду – что уже было бы куда как плохо; на самом же деле даровитый мерзавец мог докопаться до подлинной правды.

– Ты действительно думаешь, что, купив у него альбом за жалкую тысячу долларов, завладела всеми уликами и тревожиться больше не о чем?

– Да, а что? По-твоему, я ему мало дала? Я могу послать больше. Я знаю, где он. Вообрази, он читает лекции по искусству фотоохоты в Школе фотографов, в Калугано.

– Там всегда было на кого поохотиться, – сказал Ван. – И ты, значит, совершенно уверена, что «эта гадость» теперь целиком в твоих руках?

– Ну конечно уверена. Она со мной, на дне вон того баула, сейчас я ее тебе покажу.

– Скажи-ка, любовь моя, каким был твой так называемый КУР, [240]когда мы с тобой познакомились?

– Двести с чем-то. Сенсационное число.

– Н-да, с той поры ты сильно сдала. У этого поползня, Кима, сохранились все негативы плюс множество снимков – хоть вставляй в паспарту, хоть доставляй по почте, – чем он погодя и займется.

– Ты хочешь сказать, что мой коэффициент упал до уровня Кордулы?

– Ниже. Ну что же, взглянем на снимочки – прежде чем назначить ему месячный оклад.

Первой в пакостной последовательности шла фотография, передающая (под углом, отличным от памятного Вану) его первоначальное впечатление от Ардиса. Схваченный камерой кусок поместья лежал между темнеющей на гравии тенью calèche и отглаженной солнцем белой ступенькой украшенного колоннами крыльца. Марина, с рукой, еще скрытой в рукаве пыльника, который помогал ей снимать слуга (Прайс), стояла, воздев другую к небу в театральном приветствии (нимало не вяжущемся с исказившей ее лицо гримасой беспомощного блаженства), между тем как Ада в черном хоккейном блейзере (принадлежавшем, собственно, Ванде), рассыпав по согнутым коленям волосы, стегала пучком цветов Така, заходившегося в воодушевленном лае.

Далее следовало несколько приготовительных видов ближайшей округи: хоровод пузырных деревьев, аллея, черное О грота, и холм, и массивная цепь на стволе редкостного дуба, Quercus ruslan Chat., [241]и множество иных мест, которые составитель иллюстрированного памфлета полагал живописными, хоть выглядели они, вследствие неопытности фотографа, тускловато.

Постепенно он набирался мастерства.

Еще одна девушка (Бланш!), присев на пол и нагнувшись, точно как Ада (и даже походя на нее чертами лица), над раскрытым Вановым чемоданом, «пожирает глазами» силуэт рекламирующей духи Сони Ивор. Следом – крест и тени ветвей на могиле незабвенной Марининой ключницы Анны Пименовны Непраслиновой (1797–1883).

Проскакиваем снимки мелких зверьков – скунсообразных белок, полосатой рыбки в булькающем аквариуме, канарейки в ее изящном узилище.