Владимир Набоков - Ада, или Радости страсти

– Примерно через год Ада узнала, что он состоит на содержании у старого педераста, и прогнала его, и он застрелился на морском берегу, во время прибоя, но серферы и сержанты, то есть surgeon’ты (хирурги), спасли ему жизнь, однако мозг его поврежден, и он никогда уже не сможет сказать ни единого слова.

– Всегда полезно иметь про запас немого, – угрюмо откликнулся Ван. – Теперь ему по силам сыграть безъязыкого евнуха в картине «Стамбульский буль-буль» или переодетого кухонной девочкой конюшенного мальчика, являющегося с важным известием.

– Ван, я тебе не наскучила?

– Ну что ты, я уже ухватил суть, уже нащупал прелестно сочащуюся и вздрагивающую историю болезни.

Ведь и правда, куда как неплохо – за три года угробить троих, успев между тем пронзить стрелою четвертого. Сногсшибательный выстрел, Адиана! Интересно, кто следующим угодит в ягдташ?

– Ты не должен выпытывать у меня подробности утоляющих, опаляющих, отвратительных ночей, которые мы проводили с нею до появления несчастного юноши, да и после, пока не нашелся новый разлучник. Если бы кожа моя была холстом, а ее губы кистью, ни единый вершок моего тела не остался бы нерасписанным, и наоборот. Ты в ужасе, Ван? Мы мерзки тебе?

– Напротив, – ответил Ван, довольно сносно изображая похабный смешок. – Не будь я гетеросексуальным самцом, я стал бы лесбиянкой.

Пошлая реакция Вана на сыгранную ею сценку, на ее отчаянное лукавство, вынудила Люсетту отступить, опустить, так сказать, руки перед черным провалом, перед публикой, время от времени дающей о себе знать гнетущим покашливанием – то там, то сям, в незримой, но вечной зале. Он в сотый раз взглянул на синий конверт, ближний длинный край которого лег не вполне параллельно лоснистой красной кромке буфета, левый верхний угол наполовину ушел под поднос с содовой и коньяком, а правый нижний указывал на лежавший рядышком любимый роман Вана «Трехликий знак».

– Я бы с удовольствием снова повидался с тобой в ближайшее время, – сказал Ван, прикусывая большой палец, проклиная возникшую паузу, изнывая от желания узнать, что таит синий конверт. – У меня теперь есть квартира на Алекс-авеню, приезжай, поживи в ней. В комнате для гостей полным-полно bergères, torchères [224]и кресел-качалок, совсем как в будуаре твоей матери.

Люсетта присела в книксене, изогнув à l’Américaine [225]уголки печального рта.

– Ты сможешь приехать на несколько дней? Обещаю вести себя подобающим образом. Приедешь?

– Мои понятия о подобающем могут не совпасть с твоими. И как же Кордула де Прей? Она возражать не будет?

– Квартира принадлежит мне, – сказал Ван, – кроме того, Кордула теперь называется госпожой Иван Дж. Тобак. Они сейчас making follies во Флоренции. Вон ее последняя открытка. Портрет Владимира-Христиана Датского, который, если ей верить, как две капли воды похож на ее Ивана Джованновича. Взгляни.

– Кому нынче интересен Састерманс, – заметила Люсетта, нарочитостью отклика, похожего на ход коня или на rovesciata [226]южноамериканского футболиста, уподобляясь своей единоутробной сестре.

Нет, это вяз. Полтыщи лет назад.

– Его предком, – продолжал суесловить Ван, – был прославленный, или, выражаясь иначе, fameux русский адмирал, который дрался на дуэли épée [227]с Жаном Нико и именем которого названы острова то ли Тобаго, то ли Тобаковы, не помню, все это было давно, полтыщи лет назад.

– Я упомянула ее лишь потому, что прежние возлюбленные нередко выходят из себя вследствие ошибочных выводов – подобно кошке, которая, не управившись перескочить забор, убегает без повторных попыток – и без оглядки.

– Кто рассказал тебе об этой скабрезной корделюдии – я хотел сказать, интерлюдии?

– Твой отец, mon cher, [228]мы много видались на Западе. Ада поначалу решила, что Стукин – вымышленное имя, что ты дрался на дуэли совсем с другим человеком, но это было еще до того, как пришло известие о смерти другого в Калугано. А Демон сказал, что тебе следовало просто отлупить его палкой.

– Не получилось, – сказал Ван, – гнусная крыса уже догнивала на больничной койке.

– Я говорю про Стукина, – вскричала Люсетта (обратившая свой визит черт знает во что), – а не про моего несчастного, всеми преданного, отравленного, ни в чем не повинного учителя музыки, которого даже Аде, если она не врет, не удалось избавить от импотенции!

– Дройня, – откликнулся Ван.

– Не обязательно его , – ответила Люсетта. – Любовник его жены играл на тройной виоле. Послушай, я возьму какую-нибудь книгу (роясь на ближней полке – «Гитаночка», «Клише в Клиши», «Мертваго навсегда», «Уродливый новоангличанин»), и свернусь клубочком, комонди, в соседней комнате, пока ты будешь… О, обожаю «Трехликий жезл».