Владимир Набоков - Ада, или Радости страсти

Осенний триместр 1892 года Ван провел в университете Кингстона, штат Майн, где имелся не только первоклассный сумасшедший дом, но и знаменитое Отделение терапии; здесь он вернулся к своему старому замыслу – книге «Idea of Dimension & Dementia» [197](«Ван, ты так и «sturb» с аллитерацией на устах», – шутил старик Раттнер, обосновавшийся в Кингстоне гениальный пессимист, для которого жизнь была лишь «возмущением» раттнертерологического порядка вещей – от nertoros, [198]не от terra [199]).

Ван Вин [как, на свой скромный манер, и издатель «Ады»] любил переменять жилище в конце каждой части, главы или даже абзаца – он уже почти разделался с трудоемким куском книги, касающимся отделения времени от его содержимого (такого как воздействие на материю в пространстве и природа самого пространства), и подумывал перебраться на Манхаттан (подобные переключения отражали скорее его духовную рубрикацию, чем уступку некоему фарсовому «влиянию среды», которое было столь любезно Марксу-отцу, популярному сочинителю «исторических» пьес), когда неожиданный дорофонный звонок отозвался мгновенной встряской как в большом, так и в малом кругах его кровообращения.

Никто, даже отец, не знал, что Ван купил недавно пентхауз Кордулы, расположенный между Манхаттанской библиотекой и Парком. Помимо того что здесь прекрасно работалось – в ученом уединении этой висящей в пустыне неба террасы с шумным, но удобным городом, плещущим внизу о подножие неприступной скалы его разума, – квартира олицетворяла то, что на модном жаргоне именовалось «прихотью холостяка», он мог по своему усмотрению тайком ублажать здесь любую девицу или девиц. (Одна из них называла это жилище «твое крыло à terre [200]».) Впрочем, давая Люсетте дозволение посетить его в тот яркий ноябрьский послеполуденный час, он все еще пребывал в своей тускловатой, чем-то похожей на чусскую кингстонской квартире.

Люсетты он не видел с 1888 года. Осенью 1891-го она прислала ему из Калифорнии беспорядочное, безнравственное, безумное, почти бредовое, занявшее десять страниц объяснение в любви, которого мы в этих воспоминаниях обсуждать не станем [см., впрочем, несколько ниже. – Изд. ]. Ныне она изучала историю искусств («последнее прибежище посредственности», сказала она) в расположенном невдалеке от Кингстона Куинстонском колледже для Дивных и Глуповатых (dumb) девиц. Позвонив ему и попросив о встрече (незнакомым, сумрачным голосом, мучительно напомнившим Адин), она намекнула, что привезет очень важное известие. Ван полагал, что ему предстоит услышать еще одно излияние непрошеной страсти, но чуял тоже, что визит ее способен раздуть в нем тайное пламя.

Поджидая гостью, он расхаживал взад-вперед по устланной бурым ковром анфиладе комнат, то взглядывая в замыкающее коридор северо-восточное окно на блистание пренебрегших временем года деревьев, то возвращаясь в гостиную, выходившую на окаймленный прямоугольным солнцем Бильярдный Двор, и все старался отогнать от себя Ардис с его садами и орхидеями, готовясь к мучительному испытанию, спрашивая себя, не лучше ли отменить ее визит или сказать человеку, чтобы тот извинился перед ней за хозяина, дескать, вынужден был внезапно уехать, – и все-таки зная, что испытания не избежать. Сама Люсетта лишь косвенно занимала его, вселяясь в то или это медленно плывущее пятнышко солнца, однако и полностью изгнать ее из сознания заодно с солнечной пестрядью Ардиса ему не удавалось. Походя он вспоминал сладкую мякоть на своем лоне, ее округлый маленький зад, луковичную прозелень глаз, когда она обернулась к нему и к сужающейся дороге. Стала ль она весноватой толстушкой, вяло гадал он, или одной из тех плавных нимф, коими славились Земские? Дверь из гостиной на лестницу он оставил слегка приоткрытой, но все равно не расслышал стука ее высоких каблучков по ступеням (или не смог отделить его от ударов собственного сердца), ибо в двадцатый раз «брел сквозь сады и услады! Эрос, qui prend son essor! Мрамор – искусства отрада: Эрос, роса и сор!» Я путаюсь в этих ритмах, но даже рифмовка дается мне легче, «чем опровержение прошлого безголосой прозой». Кто это написал? Вольтиманд или Вольтеманд? Или, может быть, Бурный Свин? Холеранавашихореи! «All our old loves are corpses or wives». [201]Все наши муки суть девы иль шлюхи.

Барибал с яркими рыжеватыми локонами (солнце достигло окна первой своей гостиной) стоял, поджидая его. Да, ген Z победил. Стройная, странно чужая. Зеленые глаза стали больше. В свои шестнадцать она выглядела куда как более распутной, чем казалась в этом же роковом возрасте ее сестра. В черных мехах, без шляпы.