Владимир Набоков - Ада, или Радости страсти

Поначалу он тешился мыслью прикончить противника: в количественном отношении это принесло бы ему наибольшее облегчение, однако в качественном влекло за собой бог знает какие нравственные и юридические осложнения. Просто ранить его означало бы ограничиться пустой полумерой. В конце концов Ван решил проделать нечто артистичное и вычурное, скажем, выбить пулей пистолет из руки капитана или разделить прямым пробором плотный ежик на его голове.

Возвращаясь в мрачный «Мажестик», он накупил множество мелочей: три круглых куска мыла в продолговатом ларце, прохладный, упругий на ощупь тюбик пенки для бритья, десять безопасных бритвенных ножиков, большую губку, губку поменьше – резиновую, для намыливания, – лосьон для волос, гребешок, бальзам Кожевникова, зубную щетку в пластмассовом чехольчике, зубную пасту, ножнички, самоструйное перо, ежедневник – что еще? – да, будильник, успокоительное присутствие которого не помешало ему, впрочем, сказать консьержу, чтобы его разбудили в пять утра.

Было всего только девять вечера, и, хоть на дворе стояло позднее лето, он не удивился бы, услышав, что уже наступил октябрь и время к полуночи. День получился немыслимо длинным. Разум затруднялся усвоить тот факт, что его обладатель не далее как нынешним утром, на рассвете, разговаривал в садовой кладовке Ардиса с полураздетым, дрожащим сказочным персонажем, сошедшим со страниц какого-то писанного для горничных романа Усыпенского. Он спрашивал себя, по-прежнему ли стоит, прислонясь к стволу что-то лепечущего дерева, та, другая девушка, стройная, словно стрела, презираемая и пленительная, безжалостная и жалкая? Он спрашивал также, не следует ли в виду завтрашнего partie de plaisir написать ей нечто из разряда «когда-вы-получите-эту-записку» – нечто легкомысленное, жестокое, ранящее, как острая кромка льда? Нет. Он лучше напишет Демону.

Милый папа,

вследствие пустячной размолвки с капитаном Стукиным из Ложи Лесной Фиалки, на которого я нечаянно наступил в коридоре поезда, я нынешним утром стрелялся с ним в лесу под Калугано и покинул сей мир. Хотя обстоятельства моей кончины могут рассматриваться как своего рода необременительное самоубийство, ни поединок, ни сам неописуемый капитан не имеют ни малейшего отношения к Страданиям юного Вина. В 1884 году, в первое мое лето в Ардисе, я совратил твою дочь, которой было в ту пору двенадцать лет. Наша опаляющая любовь продлилась до моего возвращения в Риверлэйн; в прошлый июнь, четыре года спустя, она расцвела сызнова. Это счастье было величайшим событием моей жизни, я ни о чем не жалею. Однако вчера я узнал, что она неверна мне, и мы расстались. Стукин, сдается, это тот самый субъект, которому пришлось с треском покинуть один из твоих игорных клубов после попытки орального соития с туалетным служителем, беззубым стареньким инвалидом, ветераном Первой крымской войны. Пожалуйста, не поскупись на цветы!

Он тщательно перечитал письмо – и тщательно разорвал его в клочья. Записка, в конце концов помещенная им в нагрудный карман сюртука, была намного короче.

Папа!

Я ввязался в пустячную ссору с незнакомым мне человеком, которого ударил по лицу и который убил меня на дуэли близ Калугано. Прости!

Вана поднял ночной портье, поставивший на столик у кровати чашку кофе с традиционными местными «оладками» и расторопно принявший ожидаемый червонец. Портье как-то напоминал Бутеллена, каким тот был лет десять назад и каким появился в сновидении, восстановленном Ваном лишь в следующей мере: во сне бывший слуга Демона объяснял Вану, что «дор» в названии любимой реки – это то же испорченное «гидро», что попало и в «дорофон». Вану часто снились слова.

Он побрился, бросил в массивную бронзовую пепельницу два испачканных кровью безопасных лезвия и после структурно совершенного стула быстро принял ванну, поспешно оделся, снес чемодан консьержу, оплатил счет и ровно в шесть втиснулся в «Парадокс», дешевую «полугоночную» машину, которой правил выбритый до синевы, пахнущий какой-то гадостью Джонни. Мили две-три они ехали безрадостным берегом озера – груды угля, лачуги, лодочные сараи, длинная полоса черной, перемешанной с галькой грязи, а вдали, за излукой накрытой осенней дымкой воды, рыжий дым из гигантских фабричных труб.

– Где мы теперь, Джонни, голубчик? – спросил Ван: они сорвались с озерной орбиты и покатили по пригородной улочке с рядами дощатых домов вдоль соединенных бельевыми веревками сосен.