Владимир Орлов - Истощение времени (сборник)

Тайга молчала. И пришло спокойствие. Исчезла злость к Кешке и Бульдозеру. Исчезли сомнения, казавшиеся теперь смешными. Не ради них живет человек. Ради радости, ради любви. Букварь чувствовал себя влюбленным в серое небо, в каменную «Тарелку», в зеленую шкуру земли, в шаги полной ступней, в Николая, красивого и сильного, в дорогу, в жизнь на нашей Земле.

Николай вдруг заулыбался. Букварь любил, когда он улыбался. Улыбка у Николая начиналась с маленькой ямки на левой щеке. У всех было по две ямки, а у Николая одна. «Асимметрия, – сказал Виталий Леонтьев, – это теперь модно». Улыбка у Николая была застенчивая и в то же время смелая. Хочешь не хочешь, а улыбнешься, если смеется Николай.

Букварь смеялся и вдруг оборвал смех, спросил серьезно:

– Слушай, Николай, зачем ты меня сюда взял?

Николай помолчал и сказал тихо:

– Знаешь, Букварь, жизнь состоит из праздников и будней. Флаги нельзя вывешивать каждый день. Иначе на них не будут обращать внимания.

Больше он ничего не сказал. Спускались быстро, по катышам, раза четыре бросали кумачовый моток кушака. Букварь шел уверенно, прямой, наслаждаясь своим упругим, хозяйским шагом, жалел, что рубчатые подошвы его кед не оставляют следов на камне.

И потом, когда уже шагали по тайге, на душе было состояние умиротворенного равновесия, теплое, довольное спокойствие. Бывают будни, бывают праздники. В штурмующие, яркие праздники люди красивы, и Кешка вдохновенно кричит: «Берегись!» В будни напряжение спадает и выступают на первый план серые, мелкие дела и заботы. Люди ворчат, видят друг в друге мелочи. И пыжатся из-за мелочей. Но ведь без будней не бывает праздников.

В этом ответ на все его сомнения. В спокойствии светло-коричневой скалы. И, как эта скала, надо быть выше мелочных сомнений и переживаний, спрятанных тайгой. В этом смысл слов Николая, вот зачем он заставил его лезть на скалу. Надо воспринимать жизнь, людей такими, какие они есть. Надо любить их такими, какие они есть.

Бульдозер вернулся с охоты вечером, когда стемнело и по брезенту палатки снова застучал дождь. Бульдозер принес гуся.

– Стоило таскать два ствола! – хмыкнул Кешка.

– Тигра он отпустил, – сказал Виталий Леонтьев. – У тигра заболела голова, и он долго ныл. Медведь с перепугу снял с себя шкуру и стал сдавать ее. Но шкура была уцененная. И вот в конце концов гусь.

– Ладно, – пробурчал Бульдозер.

Гусь шлепнулся на стол и замер, словно прижался к зеленым доскам. Он был жалкий, съежившийся, сбившийся в комок от последней обиды. На белых накрахмаленных перьях его слезинками блестели капли дождя. Крови не было: гусь свалился, наверное, не пойманный дробью, а от испуга, увидев этого страшного, квадратного Бульдозера.

– Ничего, сойдет. На лапшу, – заявил Бульдозер. – На болоте я его… За Нордой есть такие болота…

– Чего-то он… немножко похож на домашнего, – робко сказал Букварь.

Бульдозер смерил его презрительным взглядом:

– Зоотехник! Аттестат зрелости! На домашнего!..

Лапшу ели через час, и Кешка долго сокрушался, что не осталось спирта. Лапша была густая, жирная, пахла дождем, соснами и обжигала рты.

– Горчит? – спросил Бульдозер.

– Нет, не горчит.

– Ну вот! – обиделся Бульдозер. – Без очков, что ли? Это же дичь. Она всегда горчит!

Николай пожал плечами, но все невольно стали есть с другим чувством.

– Вообще-то горчит, – неуверенно сказал Букварь.

Вообще-то не горчило, но раз горечь была непременным условием экзотики, пришлось уверять себя.

– Горчит, – подтвердил Кешка.

Все кивали, были сытые и ленивые.

В понедельник снова валили деревья и во вторник валили деревья. Во вторник приехал прораб Мотовилов.

Мотовилов больше молчал, посасывал желтый, все еще не растаявший мундштук и ничего не сказал о деле, которое ребят интересовало. И ребята промолчали, словно не собирались еще час назад наговорить Мотовилову горячих и обидных слов о том, что им надоело загорать здесь и работать в четверть силы. Может быть, на самом деле надо им здесь сидеть.

После паузы, после того, как все отводили глаза в сторону, внимательно изучали свежие пни, рассматривали белые и розовые крошки на них, Мотовилов с облегчением начал рассказывать анекдоты. Потом после очередного взрыва хохота, задыхаясь от смеха, он рассказал, как вчера явился к нему чудак с Тринадцатого километра, местный, лохматый такой, и начал доказывать, что кто-то из строителей умыкнул у него любимого гуся.