Николай Гарин-Михайловский - Ицка и Давыдка

Когда портные ушли, напутствуемые строжайшим внушением не опоздать к назначенному сроку, пристав, барабаня пальцами по столу, проговорил, обращаясь к жене:

– Чёрт их знает! Только жид может так дёшево работать! Как они умудряются…

Пристав поднял плечи, опустил их назад, встал и, вздохнув, отправился к себе.

Приставша не могла похвалиться, что скрутила Давыдку и в душе была недовольна и собой и Давыдкой и утешалась только тем, что на будущее время подыщет более дешёвого портного.

Дома Ицку ждало неприятное осложнение.

Маленькому Гершке, его старшему от второй жены сыну (с первой Ицка был в разводе) влепил в самый глаз камень какой-то мимо бежавший сорванец.

Теперь вместо глаза у Гершки торчал уродливо вздутый волдырь, за которым самый глаз так спрятался, как будто его никогда и не бывало.

На Ицку грустно смотрел единственный глаз лежавшего почти в беспамятстве Гершки.

Сердце Ицки тоскливо сжалось.

– Что делает ширлатан?! – только и проговорил он, мрачными глазами уставившись в сына.

Он осторожно попробовал раздвинуть опухоль, чтоб убедиться цел ли глаз, но Гершка запищал так жалобно, что Ицка оставил свой осмотр, ничего не выяснив.

Покачав ещё раз головой, вздохнув от глубины души, Ицка молча принялся за работу.

Добрую половину ночи Ицка шил, постоянно прислушиваясь к Гершке, который всё метался и стонал в лихорадочном сне. И каждый раз Ицка отрывался от работы, мрачно несколько мгновений смотрел пред собой, качал головой и тяжело вздыхал.

– Ширлатан, – тоскливо шептали его губы.

Наконец усталость взяла верх, и Ицка, потушив свечку, не раздеваясь, прилёг возле своей Хайки на свободный клочок грязного пуховика. Он долго ещё ворочался, – его кусали несносные блохи, клопы и ещё какие-то потайные зверьки. Руки, не успевая, проворно перебегали с одного места тела к другому. Наконец он уснул так же как и Давыдка, который давным-давно видел третий сон, застыв над ним с блаженной беспечной физиономией, с широко раскрытым ртом.

Друзья неделю провозились над заказом и, опоздав ровно вдвое против обещанного, понесли наконец свои образцы искусства к приставу. Оба шли далеко не с спокойным духом. Так же почтительно, как и всегда, пробрались они мимо собаки и вошли в дом.

Началась примерка. Платье Давыдки оказалось далеко не тем, что наобещал тароватый мастер. В первый момент разочарование было полное. Но смущённый до этого, Давыдка быстро воспрял духом и начал энергично отстаивать дело своих рук. Природное красноречие выручило его. Раздражение понемногу улеглось, в конце концов разочарование сменилось даже самодовольным скрытным убеждением, что в сущности платье хорошо сидит. Когда Давыдка высыпал целый ворох остатков, то это окончательно успокоило и мать и дочь и вызвало даже некоторый эффект.

– Единственное, за что я тебя терплю, – проговорила жена пристава, – это за то, что ты честный человек.

Честь – это была тщеславная гордость Давыдки.

– Давыдке чужого не надо, – ответил он удовлетворённо. – Положите золотую гору червонцев и скажите: Давыдка стереги – Давыдка червонца не тронет, жид-Давыдка… – прибавил он, тыкая в себя пальцем, и в голосе его зазвучала не то горечь, не то другая какая-то нотка, которая ещё больше поворотила к нему сердце барыни…

– И знаете, что я вам скажу? – протянул Давыдка своим характерным акцентом. – Не надо Давыдке червонцев. Господин бога-атый смотрит на Давыдку и не считает Давыдку за человека, потому что Давыдка бедный, а он богатый. А не знает господин богатый, что и у Давыдки и у богатого только и своего, что последний перед смертью обед, который в нашем животе понесут с нами в могилу!

– Ну, только без подробностей.

– Глупый не понимает это, а как смерть придёт и глупый догадается, что Давыдка умней его был.

Кончилось тем, что Давыдка не только получил сполна за работу, не только получил разрешение взять и закурить папироску, но выпросил ещё и 3 рубля аванса в счёт будущих работ.

У Ицки дело обошлось совсем иначе. Он так упал духом от первого же замечания, что совершенно растерялся и смолк под искренним убеждением, что хуже того, что он сделал, ничего в мире не могло быть. Ясно, как это отношение портного к своему произведению действовало на молодого заказчика: костюм показался ему ещё отвратительнее, и все мечты о блеске праздника в новом костюме разлетелись и заменились унынием и раздражением. Раздражение это передалось и приставу, и он сначала спокойно, но потом всё сильнее и сильнее кипятясь, разразился следующей энергичной тирадой: