Николай Гарин-Михайловский - Ревекка

Ревекка закрыла рот Антонию горячим поцелуем.

– Ты – мой Давид. Ты действительно любишь меня и мой бедный народ… я твоя, Антоний, вся твоя навеки…

Солнце играло в высокой мастерской, на картинах, на ярких драпировках, там, вверху, играло в разноцветном гранёном фонаре.

Там, за громадным окном, был большой город, река и даль реки, была весна, нежная, чудная, неуловимая, как ажурная паутина только что пробивающейся листвы, с воздухом, полным аромата, с стихающим вечером.

Где-то вдали протяжно и долго звучала высокая нота шарманки.

Замирал шум большого города, в позолоте заката, в мирной дали тонула река и там, дальше, простор полей, и так прекрасен был кончающийся первый день их счастья.

Антоний и Ревекка стояли у этого окна взволнованные, счастливые, полные огня и прелести очарования первых порывов любви, когда всё, – всё в себе и кругом, и весь мир вдруг становится новым, таким неизведанным и прекрасным, когда от счастья захватывается в груди дыхание, и чувствуется неземная сила порыва.

– Антоний, какое чудное мгновение!.. – шептала Ревекка.

– Вся наша жизнь, Ревекка, будет одним таким мгновением! – страстно ответил Антоний.

Не вся.

Прошло три года, и Антоний изменил Ревекке.

«Милая Лия, писала Ревекка, – приезжай помогать мне. Я потеряла сына, голос и мужа. Ты одна осталась у меня на земле; я иду по следам моей сестры, и ошибки других никого не учат. Моя жизнь разбита, и я не вынесла даже утешения, что этой ценой узнала её. Всё та же ночь вокруг меня.

Мне одно ясно: мрак моего ума, и я проклинаю этот унизительный мрак. Это горе, Лия, больше личного горя. Мы приходим на праздник жизни и поздно узнаём, что это бой, а не праздник. Праздные мы живём в жалкой роли бессильных рабов любви и право наше одно: погибать отупелыми, когда властители наши пожелают этого. Всё моё состояние отдаю я, Лия, на знание. Если не я, пусть другие идут с этим факелом в жизни.

Знание истинное, Лия, истинное понимание там у мирового источника этого знания. Я устрою дворец, Лия, чудный настоящий дворец, и имя владыки дворца я жемчугом выбью на входе: „Истинное знание“. О, Лия, как тяжело сознавать, чем могла бы быть жизнь и как ничтожно проходит она у людей!»

Ещё два года прошло.

– Всё кончено, – проговорила Ревекка, и горькие слёзы закапали по её бледным щекам.

Горькие, как эти слёзы, один за другим, последние дни молодой жизни закапали в вечность.

Ревекка лежала на кровати и говорила:

– Что такое, Лия, ещё одна растоптанная жизнь… Пусть и она пропадёт, и пусть каждый в свою очередь повторяет перед смертью слова деда.

Ревекка закрыла глаза.

– Лия! Умирая и этого не стоит говорить… Те, кто умирал под колесницами победителей, молчали. Будем молчать, Лия.

Однажды Ревекка лежала в застывшей позе, свесив голову с подушки, и её большие, ввалившиеся глаза смотрели на ярко блестевший пол.

– Милая Ревекка, – проговорила чуткая сердцем, с добрыми ласковыми глазами, Лия, – он искал и нашёл тебя… он здесь, он хочет тебя видеть.

– К чему, – проговорила Ревекка, смотря всё также в пол, – трогательную сцену разыграть: поздно, Лия!..

– О, Ревекка, он хочет сам всё объяснить тебе. Он так страдает!

Ревекка молчала.

– Что сказать ему, Ревекка?

– Скажи ему, что когда-то сказал он мне: я умираю не от любви, а от негодного сердца.

Но вдруг с безумной тоской закричала:

– Ах, нет, не надо! Ничего не говори.

И, рыдая, она спрятала лицо в подушку.

Но Антоний уже осыпал её страстными поцелуями.

– Ревекка, прости…

Не вынесло и разорвалось наболевшее сердце.

Антоний продолжал целовать уже неподвижную голову своей Ревекки, её мягкие волосы, чувствуя в них ещё искру той, которая навек оставила землю…

На какой-то странной больной почве усиленно стала работать мысль Антония: Ревекка не умерла и снова скоро придёт к нему.

Смутное сознание заставляло его скрывать от всех свою тайну. Может быть, как всякий сумасшедший с предвзятой мыслью прежде выполнения этой мысли искусно маскирует своё сумасшествие, так и Антоний, задумав увековечить память Ревекки памятником, который выразил бы его мысль, до изготовления памятника, упорно скрывал свой секрет о том, что Ревекка не умерла. Он нарисовал сам высокий мавзолей с слетающей на землю радостной и чудной Ревеккой, с надписью: «Тебя ждёт твой Антоний» и отправил его для выполнения в Италию. Когда готовое изваяние было прислано на старое кладбище и поставлено, Антоний, вместо весёлой, слетающей радостно Ревекки, увидел вдруг в ясной синеве неба чудное, но чужое ему далёкое изваяние из каррарского мрамора с опущенной головой, точно застывшее в выражении тоски и тревоги.