Николай Гарин-Михайловский: Ревекка

Он говорил, ставил Ревекку на такое расстояние, какое нужно было, и Ревекка смотрела и слушала странный, убеждённый, наболевший голос Антония, и чем больше слушала, тем больше проникалась она бесконечной силой его любви к ней, без одного слова об этой любви. В каждом звуке его голоса, в каждом движении, в каждой картине была эта любовь, было сознание, что она для него всё, вся цель его жизни.

– Ты сама артистка, Ревекка, и муки искусства и сила его обаяния тебе должны быть понятны…

Антоний остановился нерешительно перед задёрнутой картиной.

Ревекка инстинктивно почувствовала, что там её судьба.

– Открой, – проговорила она, и глаза её ушли далеко в глубь.

– Ревекка… эта картина всё горе и радость моей жизни. Говорят, лицо самого близкого сердцу человека у некоторых не воспроизводит их фантазия… черты только мелькают, скользят, но сейчас же расплываются, и не в силах собрать их вся воля любви. Я счастлив в этом отношении, Ревекка…

Антоний отдёрнул занавеску, и Ревекка молча отступила шаг назад.

Перед ней во всю величину стояла, вся залитая солнцем, другая Ревекка у памятника деда на старом кладбище. Глаза юной Ревекки с картины вдумчиво и грустно смотрели в живую Ревекку, и этот взгляд, кольнувший упрёком живую, наполнил сердце Ревекки какой-то гнетущей пустотой бессодержательной жизни. Нежный, млеющий, будто дрожащий, прозрачный воздух, голубое небо, белые мавзолеи, зелень деревьев, дорожка, возле которой стояла Ревекка, с взрытым на одном месте свежим, жёлтым песком – всё, всё вызывало в ней связь с этим умчавшимся прошлым.

– Какое блаженство, Антоний, в живописи: что перед ней песнь? Споёшь, и где она? а твоё искусство вечно, Антоний.

Антоний горько усмехнулся.

– Ты говоришь об искусстве?! Бессильно даже между нами, служителями этого искусства, сбросить мешающие жить тяжёлые цепи людского рабства… К чему тогда это искусство?!

Глаза Антония загорелись мрачным огнём.

– Будь проклято оно, заманивающее в соблазнительную даль недостижимых иллюзий!

Бледный Антоний дрожал, и глаза его дико сверкали.

Ревекка с испугом смотрела на него.

– Нет, не хочу! – с воплем тоски и отчаяния рванулся Антоний к кинжалу и, схватив его, замахнулся над картиной.

Поняв, что он хочет сделать, Ревекка, охваченная уже не ей принадлежавшей силой, страстно закрыла картину собою.

Антоний смотрел на Ревекку и от прилившей к голове крови не видел её. Будто веки закрылись, и он напрасно силился снова открыть их.

– Ревекка… только два слова… два слова правды… освети мне мрак души моей… Если не любишь, я покорюсь и до последней минуты буду работать… Я защищу свой труд от безумных порывов… но правду скажи… Правду, Ревекка… Я узнаю то, как бы глубоко ни старалась ты спрятать её в своей душе… Ревекка, я знаю её!.. – вскрикнул вдруг, не помня себя от счастья, Антоний, почувствовав в осветившемся мраке его души взгляд глубоких замерших глаз Ревекки…

– Безумство, Антоний! Сладкие чары первых порывов быстро пройдут… я связал свою жизнь… жизнь с жидовкой, ты никуда не войдёшь рядом со мною…

– Я везде войду, и не найду, и не пущу к себе людей, для которых звук их слова дороже счастья их братьев.

– Это огонь слов… Общество…

– Какое общество? которое посягает на священное право любви? Я не пойду в это общество.

– Оно запутает нас в своих искусных лабиринтах. Оно владеет страшным оружием… оно умеет смеяться… и зло…

– Нет, Ревекка, нет! – страстно заговорил Антоний, – над чем смеяться?! Над тем, над чем моё сердце обливается кровью? Смеяться?! За то, что я не могу ненавидеть страдающих в безвыходной нужде, Ревекка?

Антоний подвёл её к картине, на которой изображена была нищая многочисленная еврейская семья с отцом этой семьи, сидящим на своём табурете и низко нагнувшимся над заплаткой дырявого сапога.

– Над этим смеяться? Пусть смеются, Ревекка, если им не больно будет от их смеха. Смех страшен для убеждённого человека. Но для того, кто ценою жизни готов заплатить за свою любовь, не страшен и бессилен смех. Везде и всегда был смех, но не удержал он людей от лучших страниц их истории. Есть другой смех, Ревекка.

Антоний подошёл к другой картине.

Зелёно-прозрачный жидок, весь в пуху, грязный, с рыжей, клином бородкой, сидел на столе и смеялся.

– Ты видишь, все десять лиц его семьи смеются тем же добрым весёлым смехом. Этот смех нищего жидка, поддерживающий бодрость духа обездоленной горсти людей, поддерживающий тяжёлый, треснувший свод их жизни, – этот смех от Бога, Ревекка. И этот смех, как камень из праща Давида…