Михаил Кузмин - Раздумья и недоуменья Петра Отшельника

Я говорю «глаз» в самом широком смысле слова: тут и глаз как глаз живописца и наблюдателя, и чувства и, если хотите, мысли. Новизна и «свое» не в том, что вы видите, а каким глазом вы смотрите, – вот что ценно. Тут может произойти смешение новизны индивидуальности и новизны слога, которая, как вещь техническая, может быть достигнута внешними средствами.

Ясновидящие видят не телесными глазами, а внутренним зрением, почему запечатанное письмо, которое должно быть прочтено, кладется им под сердце, а не держится перед глазами. Таково и зрение художника. Похвала ему, когда он исторгает восклицание: «как это хорошо! я никогда этого не думал!». Высшая ступень доводит до простоты и очевидности отзыв – «да ведь это так и есть! как мне раньше не приходило в голову? это так просто!». Тогда является убедительность – лучшая награда искусству.

К технике, признавая или отвергая ее, относятся, как дикари: или не замечая ее, не замечают вместе с тем и сущности искусства, или полагают, что ею можно заменить талант. Ars – и искусство и ремесло; artiste и artisan – родные братья. Не знающий или не чувствующий бессознательно техники своего дела лишен многих достижений. Веселое, божественное, не думающее о цели ремесло – есть искусство.

Придающие главное значение фабуле и идеям в художественном произведении должны считать Канта выше Гете и сочинителя кинематографических пьес выше Бальзака, рассказы без «глаза» может вам дать любой охотник, сплетница и уголовный процесс, поучение – приходский священник, при чем же тут искусство?

Новизна сюжетов скорее всего изнашивается. Почти все великие произведения имеют избитые и банальные сюжеты, предоставляя необычайные вещам посредственным. Лучшая проба талантливости – писать ни о чем, что так умеет делать Ан. Франс, величайший художник наших дней, недостаточно оцененный за чистоту своего искусства. Едва ли применимы в области искусства выражения «гениальный сюжет», «талантливая мысль».

Если признавать два рода или два этапа вдохновения, вдохновение замысла и вдохновение осуществления, которое есть преодоление материала, способность к удивительным находкам, то нет ничего пагубнее, как их соединение. Они связываются художественною памятью, и едва ли, не пройдя этот путь, возможно желательного достигнуть совершенства. Потому горячность и увлечение, необходимые для замысла, не смягченные посредствующей призмой отдаления, могут лишь вредить осуществлению. Горячность при второй стадии творчества скорей похожа на азарт охотника, на радость изобретателя, искателя кладов. Человек, особенно темпераментный, не может сам находиться в том, что он пишет, он должен быть вне, со стороны, желательно выше, лишь вспоминая свои волнения. Довольно неестественное зрелище представлял бы творец, управляемый своим творчеством, а не наоборот. Последнее время со всех сторон раздаются требования силы от художественных произведений, причем силу понимают в ходячем значении этого слова, как бы забывая, что в искусстве оно имеет другое и значение и назначение. Может быть нежная и тонкая сцена написанной сильно и наоборот? Предвзятое желание монтировать силу и темперамент часто приводит к печальным результатам, как всякое насилие, в особенности же подобное.

Вероятно, совсем не любят литературы люди, подуськивающие на преднамеренную силу, грандиозность и так называемое «большое искусство». Настоящая грандиозная и высокая концепция мира и возвышенное мировоззрение почти всегда приводят к умиленности св. Франциска («Сестрица – вода!»), комическим операм Моцарта и безоблачным сатирам А. Франса. Недоразвитые или дурно понятые – к бряцанию, романтизму и Вагнеру.

Сила для силы и темперамент для темперамента делаются не только бесполезными явлениями, но даже вредными и, конечно, вызывают впечатление противоположное тому, которое хотят вызвать.

Конечно, художник, как всякий человек, а может быть, и больше чем кто бы то ни было, должен развивать себя и свои качества, быть совестливым, свободным и любящим, но не дело критики по этим успехам судить его произведения.

Никого не зная в городе, я одинаково бывал везде, где дозволял мне случай. Я был и в «Бродячей Собаке»: литературный кружок, акмеисты, эго-футуристы, «всёки», художники. «Вот наше искусство!» – шепнули мне. Кузмин читал доклад: Хлебников, Модзалевский… На другой день я был в литературном салоне у солидной и сановной дамы. Говорили о Потапенке, Фонвизине, осторожно о Куприне и Юрие Беляеве; о «всёках» никто не знал. Я подумал о известности и школах. Школа в стенах кабачка – не далее, известность в гостиной – не более. В другом ресторане, может быть, другие известности. Повсеместно известна только Вербицкая, но есть какая-то середина между взглядами кружка и точкой зрения лабазной. Я думаю, что в эту середину скорее войдут люди из кружка, нежели с базарной площади, но и там многие известности окажутся совершенно неизвестными, и не только по молодости лет.