Элизабет Вернер - Первые ласточки

Время близилось уже к полудню. Гейдек только что в третий раз попытался попасть к племяннику, но и на этот раз безуспешно. Старик Эбергард удрученно стоял рядом с бароном, решительно заявившим ему:

– Во что бы то ни стало я должен пройти к племяннику. Не может быть, чтобы он не слышал моего зова и стука. Там, наверное, что-то случилось.

– Я все время слышал, как его сиятельство ходили взад и вперед по комнате, – ответил Эбергард. – Только с полчаса там все стихло.

– Все равно! – заявил Гейдек. – От раны у него могла произойти потеря крови, с ним мог случиться обморок. Ничего не поделаешь, придется взломать дверь.

– Может быть, есть другое средство, – нерешительно промолвил Эбергард. – Маленькая дверь, ведущая из гардеробной в спальню графа, вероятно, не заперта; если бы мы…

– И это вы говорите только теперь? – раздраженно перебил его Гейдек. – Почему вы не сообщили мне об этом еще сегодня утром? Сейчас же покажите мне вход!

Старый слуга молча выслушал упрек. Он не верил ни в обморок, ни в потерю крови, которыми барон хотел прикрыть свое насильное вторжение; он прекрасно слышал шаги молодого барина, а также чувствовал, что тот во что бы то ни стало хотел остаться один. Теперь ему ничего не оставалось, как показать вход. Он оказался не закрытым.

Гейдек знаком приказал слуге уйти, а сам прошел к племяннику, тщательно закрыв за собой маленькую дверь гардеробной. Спальня была пуста, кровать не смята. Быстрыми шагами барон прошел в соседнюю комнату, и облегченный вздох невольно вырвался из его груди, когда он увидел Эдмунда.

– Эдмунд, это я, – промолвил он вполголоса.

Ответа не последовало; молодой граф, казалось, не слышал приближавшихся шагов, не слышал слов, обращенных к нему. Он лежал на диване, уткнувшись лицом в подушки, в позе смертельно уставшего человека.

– Как ты можешь так пугать нас! – с упреком проговорил Гейдек. – Три раза я напрасно стоял у твоих дверей и наконец почти насильно вошел к тебе.

И на этот раз Эдмунд не пошевелился. Дядя подошел ближе и склонился над ним:

– Ответь же мне, по крайней мере! Вчера ты убежал, как сумасшедший, ничего не слушая, ни на что не обращая внимания. Надеюсь, теперь ты стал спокойнее и можешь хотя бы выслушать меня. Я только что вернулся от твоей матери.

Последнее слово произвело, наконец, некоторое действие. Эдмунд вздрогнул и поднялся; но при взгляде на него барон с ужасом отступил назад.

– О боже, что с тобой? Как ты можешь так убиваться? – Действительно, черты лица молодого графа так изменились, что его трудно было узнать. Открытие, поразившее его, уничтожило в нем всю силу, все мужество; об этом говорили его потухшие глаза и выражение полного бессилия в голосе и позе.

– Что я могу еще услышать?

– Да ведь ты же не знаешь никаких подробностей. Неужели тебе не о чем спросить меня?

– Нет!

Барон с беспокойством взглянул на племянника; вспышка гнева была бы для него приятнее, чем такая полная апатия. Он сел с ним рядом и схватил его за руку. Эдмунд не оказывал никакого сопротивления, по-видимому, он едва ли осознавал, что происходит вокруг него.

– Вчера я принимал все меры к тому, чтобы скрыть от тебя истину, – продолжал барон, – потому что, может быть, отчасти и я виноват в этом несчастном деле. Тогда я единолично и насильно вмешался в судьбу двух человек, и это тяжко отразилось на всех. Мои намерения, конечно, были самые лучшие. Я знал, что молодой офицер, который любил мою сестру и с которым она тайно обручилась, был так же беден, как она сама. Он не мог дать ей никакого будущего, мог повести ее к венцу только через несколько лет, а я слишком горячо любил Констанцию, чтобы дать ей увянуть в заботах и печали. Разрушив их брак, я заставил Констанцию принять предложение графа Эттерсберга; я делал это в твердом убеждении, что здесь было только мимолетное романтическое влечение, которое кончится вместе с замужеством сестры. Если бы я мог предположить, как глубока была эта страсть, то никогда не вмешался бы. Лишь через год, когда я узнал, что полк, в котором служил возлюбленный Констанции, расположился по соседству с Эттерсбергом, у меня появилось предчувствие опасности; Увы! уже первое мое посещение превратило это предчувствие в уверенность. Старая любовь при первом же свидании вспыхнула с новой силой и превратилась в страсть, разрушившую все преграды. Когда я узнал об этом и попытался заставить их вспомнить о своем долге, было уже слишком поздно.