Эдвард Бульвер-Литтон - Мой роман, или Разнообразие английской жизни

– Что делать; дав слово, я не в состоянии взять его назад.

– Нет, нет! воскликнул Гарлей: – ваше слово еще не дано; оно ни под каким видом не может быть дано. Пожалуста, не глядите на меня так печально. Во всяком случае, повремените, пока не узнаете короче этого молодого человека. Если он окажется достойным Виоланты, если он не станет иметь в виду получить за ней богатое приданое, в таком случае, пусть он дозволит вам лишиться всего своего достояния. Больше мне нечего сказать вам.

– Но почему же лишиться всего достояния?

– Неужели вы думаете, что австрийское правительство допустит, чтобы все ваше богатство перешло в руки этого ничтожного человека, этого писца в гражданской службе? О, мудрец – по теории, почему вы так недальновидным своих поступках?

Этот насмешливый упрек не произвел желаемого действия. Риккабокка потер ладонь о ладонь и потом преспокойно протянул обе руки к яркому камину.

– Друг мой, сказал он: – мое достояние переходят сыну, а приданое – дочери.

– Но ведь у вас нет сына.

– Тс! у меня нет; но будет. Джемима только вчерашним утром сообщила мне об этом; вот по поводу-то этого известия я и решился переговорить с Лесли. После этого вы скажете, что я все еще недальновиден?

– У вас будет сын? повторил Гарлей, в крайнем недоумении: – почему же вы знаете, что у вас будет сын, а не дочь?

– Все замечательнейшие физиологи говорят, отвечал мудрецу, утвердительным тоном: – что если муж старше жены многими годами, и если прошел довольно длинный промежуток времени без детей, то первый после этого промежутка новорожденной должен быть мужеского пола. Соображаясь, с статистическими вычислениями и исследованиями натуралистов, я окончательно убедился в справедливости этого замечания.

Хотя Гарлей все еще был сердит и сильно взволнован, но при этом замечании он не мог удержаться от громкого смеха.

– Вы нисколько не переменились: все тот же чудак в мире философии.

– Cospetto! сказал Риккабокка, – скажите лучше, что я философ среди чудаков. Заговорив об этом, позволено ли мне будет представить вам мою Джемиму?

– Само собою разумеется. В свою очередь и я должен представить вам молодого человека, который по сие время с признательностью вспоминает ваше великодушие, и которого ваша философия, по какому-то чуду, не погубила. В другой раз вы потрудитесь объяснить мне причину этого явления. А теперь извините меня, на несколько минут: я отправляюсь за гостем.

– За каким гостем? Не забудьте, в моем положения я должен быть очень осторожен; к тому же….

– Не беспокойтесь: я ручаюсь за его скромность. А между тем прикажите приготовить обед и позвольте мне и моему другу разделить его с вами.

– Приготовить обед! Corpo di Васcо! вот тут уж и сам Бахус не поможет нам. Посмотрим, что-то скажет Джемима?

– Это ваше дело. Но обед должен быть.

Предоставляю читателю вообразить восторг Леонарда при встрече с Риккабокка – неизменившемся, с Виолантой – так похорошевшей, и Джемимой! Пусть он представят себе удивление этих лиц, когда Леонард рассказывал свою историю о своих подвигах на поприще литературы, о своей славе. Он рассказывал свою борьбу с миром действительным, свои похождения в этом мире; с простотой, которая исключала из рассказа даже самую тень эгоизма. Но когда случалось говорить о Гэлен, он ограничивался немногими словами, выражая их с особенной скромностью.

Виоланта хотела знать гораздо более из того периода в жизни Леонарда, в котором Гэлен принимала участие, но Гарлей помог Леонарду соблюсти свою скромность.

– Ту, о ком он говорить, вы увидите сами в весьма непродолжительном времени, – и тогда не угодно ли вам будет спросить об этом у неё.

Вместе с этими словами, Гарлей дал совершенно новое направление повествованию Леонарда, и слова молодого человека снова потекли свободно. Таким образом, вечер доставил величайшее удовольствие всем, кроме Риккабокка. Воспоминания о покойной жене его от времени до времени возникали перед ним; а вместе с тем, как они становились грустнее, он ластился к Джемиме, глядел в её открытое, доброе лицо и жал её руку.

Виоланта испытывала невыразимое блаженство; она не могла дать отчета в своей радости. Больше всего она разговаривала с Леонардом. Молчаливее всех был Гарлей. Он слушал согревающее, безыскусственное красноречие Леонарда, – красноречие, которое берет начало своего истока из гения, течет свободно и не охлаждается возражением грубых, не имеющих сочувствия слушателей. Гарлей с спокойным восторгом слушал и пленялся мыслями, не слишком глубокими, но зато верными, – мыслями невинными, благородными, при которых непорочное сердце Виоланты принимало в себя отголоски пылкой душа юного поэта. Замечания и возражения Виоланты так не похожи были на все, что он слышал в кругу обыкновенных людей! в форме выражения их было так много имеющего сходства с тем, что наполняло его душу в лета минувшей юности! По временам, при возвышенной мысли или при звучных стихах итальянской поэзии, которые Виоланта. произносила мелодическим голосом и с пылающими взорами, – по временам, говорю я, он величаво поднимал свою голову, губы его дрожали, как будто он слушал в эти минуты звук военной трубы. Инерция долгих годов была поколеблена в самом основании. Героизм, глубоко скрывавшийся под странным расположением его духа, был затронут; он сильно волновался в нем, пробуждая все светлые воспоминания, соединенные вместе с ним и так долго остававшиеся в усыплении.