Эдвард Бульвер-Литтон - Мой роман, или Разнообразие английской жизни

– Diavolo! запрешь одну дверь, а другая открывается, простонал Риккабокка. – Неужли ты не понимаешь меня? Раз в ты не видишь, что все эти предосторожности берутся для тебя?

– Для меня! О, в таком случае не считайте меня до такой степени малодушною. Разве я не ваша дочь, разве не происхожу от людей, которые не знали, что такое страх?

В эту минуту Виоланта была величественна. Взяв отца за руку, она тихо подвела его к дверям, к которым подходила мистрисс Риккабокка.

– Джемима, жена моя! прости, прости меня! воскликнул итальянец, которого сердце давно уже было переполнено чувством супружеской нежности и преданности: оно только ждало случая облегчить себя: – поди сюда…. на грудь мою…. на грудь…. она долго оставалась закрытою…. для тебя она будет открыта теперь и навсегда.

Еще минута, и мистрисс Риккабокка проливала тихия, отрадные слезы на груди своего мужа. Виоланта, прекрасная примирительница, улыбалась на своих родителей и потом, с чувством глубокой признательности взглянув на небо, удалилась.

По прибытии в город, Рандаль услышал на улицах и в клубах смешанные и один другому противоречащие толки касательно перемены министерств, и не позже, как при открытии парламентских заседаний. Эти толки распространились внезапно. Правда, за несколько времени перед этим, некоторые предусмотрительные люди, покачивая головами, говорили: «нынешние министры и министерство недолго пробудут.» Правда и то, что некоторые изменения в политике, года за два перед этим, разъединили партию, на которую более всего надеялось правительство, и усилили ту, которой правительство неслишком жаловало. Но, несмотря на то, оффициальное право первой партии поддерживалось так долго, а оппозиционная партия имела так мало власти, чтоб образовать кабинет из имен, знакомых слуху оффициальных людей, что публика предусматривала в этом не более, как несколько частных перемен. В это же время народные толки простирались гораздо далее. Рандаль, которого все виды на будущее и все надежды были, в настоящее время, ничто другое, как одни только отблески величия его патрона, сильно встревожился. Он хотел узнать что нибудь от Эджертона; но этот человек оставался нечувствительным к народным толкам: он казался самоуверенным и невозмутимым. Успокоенный несколько спокойствием своего покровителя, Рандаль приступил к занятиям, и именно – к приисканию безопасного убежища для Риккабокка. Он, выполняя это дело по плану, составленному им самим, ни под каким видом не хотел лишить себя случая составить себе независимое состояние, особливо, еслиб ему привелось испытать неудачу на служебном поприще под покровительством Эджертона. В окрестностях Норвуда он отыскал спокойный, отдельный и уединенный дом. Никакое место, по видимому, не могло быть безопаснее от шпионства и нескромных наблюдений. Он написал об этом Риккабокка, сообщил ему адрес, повторив при этом случае уверения в своем желании и возможности быть полезным для несчастных изгнанников. На другой день он сидел уже в присутственном месте, очень мало обращая внимания на сущность своего занятия, хотя и исполняя его с механической точностью, когда председательствующий член в присутствии пригласил его к себе в кабинет и попросил его свезти письмо Эджертону, с которым желал посоветоваться по одному весьма важному делу, которое надлежало решить в тот день в Кабинете Министров.

– Я потому поручаю вам это, сказал председатель, с улыбкой (это быль добросердечный, обходительный человек): – что вы пользуетесь доверием Эджертона, который, кроме письменного ответа, быть может, попросит вас передать мне что нибудь словесно. Эджертон часто бывает чересчур осторожен и слишком немногоречив в litera scripta.

Рандаль зашел сначала в присутственное отделение Эджертона; но Эджертон еще не приезжал в тот день. Оставалось после этого взять кабриолет и отправиться на Гросвенор-Сквэр. У подъезда дома мистера Эджертона стоял скромный, незнакомый Рандалю фиакр. «Мистер Эджертон дома – сказал лакей – но у него теперь доктор Ф…. и, весьма вероятно, ему нежелательно, чтобы его беспокоили.»

– Неужели нездоров твой господин?

– Не могу вам сказать, сэр. Он никогда не жалуется на свои недуги. Впрочем, последние два дни на вид он был что-то очень нехорош.

Рандаль повременил несколько минут. Но поручение его могло быть весьма важное, нетерпящее ни малейшего отлагательства, и притом Эджертон был такой человек, который держал за главное правило, что здоровье и все другие домашния обстоятельства должны уступать место служебным делам, – а потому Рандаль решился войти. Без доклада и без церемонии, как и всегда это делалось, Рандаль отворил дверь библиотеки. Он испугался своего поступка. Одлей Эджертон сидел, прислонясь к спинке софы, а доктор стоял на коленях перед ним и прикладывал к его груди стетоскоп. В то время, как отворялась дверь, глаза Эджертона были полузакрыты; но, услышав шорох, он вскочил с места, едва не опрокинув доктора.