Эдвард Бульвер-Литтон - Мой роман, или Разнообразие английской жизни

– Осведомлении! Мистрисс Эвенель согласилась бы лучше умереть, чем начать осведомления. Натура твоей бабушки чересчур суровая. Еслиб она происходила от самого Кадвалладера, то и тогда она не страшилась бы так позора. Даже над трупом своей дочери, – дочери, которую она любила более всего на свете, она думала только о том, как бы спасти имя и память этой несчастной от бесчестия. К счастью, что в доме Эвенеля не было посторонних ни души, кроме Марка Ферфильда и его жены (сестры Норы): они только что приехали погостить. Мистрисс Ферфильдь нянчила своего двух или трехмесячного ребенка. Она взяла тебя на свое попечение. Нору похоронили и сохранили тайну. Никто из семейства не знал об этом, кроме меня и городского пастора, мистера Дэля. На другой день твоего рождения, мистрисс Ферфильд, чтобы устранить малейшее подозрение и не подать повода к открытию, уехала в отдаленную деревню. Ребенок её умер там, и, по возвращении в Гэзельден, где поселился её муж, они выдавали тебя за своего сына. Марк, я знаю, во всех отношениях заменял тебе родного отца: он очень любил Нору; да и как было не любить? почти все детство они провели на глазах друг друга.

«И она приехала в Лондон, говорил Леонард про себя. – Лондон сильный и жестокий город. Она не имела здесь друзей, и ее обманули. Теперь я все вижу, больше мне ничего не нужно знать. Этот отец – о! он должен иметь величайшее сходство с теми отцами, о которых я читал в романах. Полюбить и потом оскорбить ее – это я могу представить себе; мало того: оставить ее, бросить, не взглянуть на её могилу, не знать угрызения совести, не отыскать своего родного детища – это так верно. Мистрисс Эвенель была права. Не будемте больше и думать о нем.»

В эту минуту в дверь кабинета постучался лакей и вслед за тем просунул в нее голову.

– Сэр, сказал он: – лэди ждут вас с нетерпением: они говорят, что сию минуту уйдут.

– Простите меня, сэр: я так много отнял у вас времени, сказал Леонард, обращаясь к окружавшим его предметам, с странным спокойствием. – Теперь мне можно уйти. Поверьте, я ни слова не скажу ни моей ма…. то есть ни мистрисс Ферфильд и никому другому. Так или иначе, но я постараюсь сам проложит себе дорогу. Если мистеру Приккету угодно будет держать меня, то я останусь у него еще на некоторое время; но повторяю, что я решительно отказываюсь принимать деньги от мистрисс Эвенель и не хочу сделаться каким нибудь подмастерьем. Сэр! вы были весьма великодушны ко мне: да наградит вас Бог за ваше великодушие.

Доктор был слишком расстроган, чтобы сделать на это какое нибудь возражение. От искреннего сердца он пожал руку Леонарду, и спустя минуту дверь его дома затворилась за безродным юношей. Леонард остановился на улице. Теперь он был совершенно одинок. Только красное, пылающее солнце озаряло его.

В этот день Леонард не являлся в лавку мистера Приккета. Не считаю нужным говорить здесь, где он скитался в течение этого дня, что выстрадал, что передумал, что ощущал. В душе его бушевала буря. Уже поздно вечером возвратился он в свою одинокую квартиру. На столе, неубранном с самого утра, стояло розовое дерево Гэлен. Листья его опустились: оно просило воды. Болезненное чувство сжало сердце Леонарда: он полил бедное растение – чуть ли не своими слезами.

Между тем доктор Морган, после продолжительного размышления о том, уведомлять или нет мистрисс Эвенель об открытии, сделанном самим Леонардом, и его объяснении, решился пощадить ее от беспокойства и душевной тревоги, которые могли бы оказаться весьма опасными для её здоровья, – и притом он не видел в этом особенной необходимости. В немногих словах он ответил ей, что Леонард никогда не явится к ней в дом, что он отказался поступить в какое нибудь ученье, что в настоящее время он обеспечен, и наконец обещал ей написать из Германии, когда получит некоторые сведения от купца, к которому Леонард поступил в услужение. После этого он отправился к мистеру Приккету, убедил доброго книгопродавца оставить Леонарда еще на некоторое время, обращать на него внимание, наблюдать за его наклонностями и поведением и написать к себе на Рейн, в свое новое жилище, какое лучше всего занятие будет соответствовать Леонарду, и к чему он всего более будет способен. Великодушный валлиец принял на себя половину жалованья Леонарда и уплатил эту половину за несколько месяцев вперед. Правда, он знал, что мистрисс Эвенель, при первом требовании, возвратит эти деньги; но, судя по себе, он до такой степени понимал чувства Леонарда, что ему казалось, что он оскорбит юношу, если будет содержать его, хотя бы и в тайне, на деньги мистрисс Эвенель, – деньги, которые предназначались не возвысить, но унизить его в жизни. При том же сумма была так незначительна, что доктор мог уделить ее и сказать впоследствии, что он сам вывел юношу в люди.