Эдвард Бульвер-Литтон - Мой роман, или Разнообразие английской жизни

– Однако, большая часть людей женятся и проживают свой век.

– Еслибы мы гонялись только за процессом жизни, то твое изречение было бы вполне утешительно. Но чтобы жить в спокойствии, жить без урона собственного достоинства, жить не стесняясь мелочами, в гармонии с собственными идеями, привычками, целями, для этого нужно сообщество не такой женщины, которая нарушала бы ваше спокойствие, унижала ваше достоинство, посягала на вашу независимость, преследовала вашу идею, малейшую привычку, привязывала вас всевозможными мелочами к земле, в то время, как вы желали бы силою своего воображения поноситься вместе с нею в сфере беспредельности: в этом-то и состоит гамлетовский вопрос – быть или не быть?

– Если бы я был на твоем месте, Гарлей, то я поступил бы как автор «Сандфорда и Мертона», то есть выбрал бы себе маленькую девочку и воспитал бы ее по требованиям своего сердца.

– Ты отчасти угадал, отвечал Гарлей, серьёзным тоном. – Но знаешь, что? я боюсь состареться прежде, чем найду такую девочку. Ах, продолжал он еще более важным тоном, между тем как выражение лица его совершенно изменилось: – ах, если бы в самом деле я мог найти то, чего ищу – женщину с сердцем ребенка и умом зрелым, глубоким, – женщину, которая в самой природе видела бы достаточно разнообразия, прелести, и не стремилась бы нетерпеливо к тем суетным удовольствиям, которые тщеславие находит в изысканной сентиментальности жизни с её уродливыми формами, – женщину, которая собственным умосозерцанием понимала бы всю роскошь поэзии, облекающей создание, – поэзии, столь доступной дитяти, когда оно любуется цветком или восхищается звездой на темно-голубом небе, – если бы мне досталась в удел такая спутница жизни, тогда бы. что бы тогда?…

Он остановился, глубоко вздохнул и, закрыв лицо руками, произнес с расстановкою:

– Только раз, один только раз подобное видение прекрасного возвысило в моих глазах значение человеческой природы. Оно осветило мою сумрачную жизнь и опять исчезло навсегда. Только ты знаешь, – ты один знаешь….

Он поник головою, и слезы заструились сквозь его сложенные пальцы.

– Это уже так давно! сказал Одлей, подчиняясь воспоминанию своего друга. – Сколько долгих тяжких годов прожито с тех пор! в тебе действует лишь упрямая память ребенка.

– Что за вздор, в самом деле! вскричале Гарлей, вскакивая на ноги и начав принужденно смеяться. – Твоя карета все еще дожидается; завези меня домой, когда поедешь в Парламент.

Потом, положив руку на плечо своего друга, он прибавил:

– Тебе ли говорить, Одлей Эджертон, о докучливой памятливости ребенка? Что же связывает нас с тобой, как не воспоминание детства? Что же, как не это, заставляет биться мое сердце при встрече с тобой? Что же в состоянии отвлечь твое внимание от законодательных кодексов и пространных билей, чтобы обратить его на такого тунеядца, как я? Дай мне свою руку. О, друг моей юности! вспомни, как часто мы гребли сами веслами, разъезжая в лодке по родному озеру, вспомни, как откровенно разговаривали мы, сидя на дерновой скамье в тени деревьев и строя в высоте летней атмосферы замки более великолепные, чем Виндзорский! О! это крепкия узы – подобные юношеские воспоминания, поверь мне!

Одлей отвернулся, отвечая пожатием руки на. слова своего друга, и пока И'арлей легкою поступью спускался с лестницы, Эджертон остался позади на некоторое время, и когда он сел в карету возле своего друга, то на лице его вовсе нельзя было прочесть, что он готовится к чему-то важному.

Часа через два крики: «Мнение, мнение!» «Пропустите, пропустите!» раздались после глубокого молчания, и Одлей Эджертон поднялся с своего места в Парламенте, чтобы разрешить прения. Это человек, который будет говорить до поздней ночи и которого будут слушать самые нетерпеливые из разместившейся по лавкам публики. Голос его силен и звучен, стан его прям и величествен.

И пока Одлей Эджертон, вовсе не в угоду своему самолюбию, занимает таким образом общее внимание, где находится И'арлей л'Эстренджь? Он стоит один в Ричмонде на берегу реки и далеко витает мыслями, глядя на поверхность воды, посеребренную лучем месяца. Когда Одлей оставил его дома, он сидел с своими родными, забавлял их своими шутками, дождался, когда все разошлись по спальням, и потом, когда, может быть, все воображали, что он отправился на бал или в клуб, он потихоньку выбрался на свежий воздух, прошел мимо душистых садов, мимо густых каштановых беседок, с единственною целию побывать на прелестном берегу прелестнейшей из английских рек, в тот час, когда луна высоко подымается на небе и песня соловья особенно звучно разносится среди ночного безмолвия.