Петр Краснов - Атаман Платов (сборник)

На утро, в отдельной комнате уже заседал военно-полевой суд. Эксперт, оружейный мастер, признал, что ружье имеет пороховой нагар на дуле. Стражник же божился, что не стрелял совсем.

– А нагар откуда? – спрашивал Вершицкий. – Ведь сам видишь: ружье с нагаром внутри.

– Вижу, – подтвердил совершенно бледный татарин, – может быть, это давнишний, я давно не чистил ружья.

– Вывести арестованного! – приказал Вершицкий. – Что скажете, господа, по поводу нагара? Признавать нагар недавним, позавчерашним, или давнишним?

Опять позвали оружейного мастера. Он оказался человеком тупым и неразвитым и путался в объяснениях. Ружье стреляное, а когда – определить нельзя: очень грязное ружье, как у всех горцев.

– Так! – промолвил Вершицкий. – Проголосуем. Ваше мнение? – обратился он ко мне, как к младшему.

Я не ожидал вопроса и даже вздрогнул. Сказать – стреляное ружье – не могу, а сказать – нестреляное – тоже не могу. И вдруг пришла в голову счастливая мысль.

– Мы уже знаем, – сказал я, – что патроны стражника снаряжены дымным порохом. Возьмем чистую тряпку и протрем дуло. Если он стрелял позавчера, тряпка станет черной, маслянистой, если же он стрелял давно, тряпка должна остаться сухой и красноватой, цвета ржавчины.

– Правильно, – согласились все.

– Совершенно правильно, – заметил и эксперт. Протерли дуло ружья, и на тряпке получилась сухая черная пыль и налет ржавчины. Вторая тряпка была покрыта лишь пылью ржавчины.

– Давно стреляли из этого ружья, – сказал эксперт. – Во всяком случае не позавчера. – Суд присоединился к мнению эксперта. Одной уликой стало меньше.

Показания самого стражника, его товарищей и казаков, хотя и были сделаны после приведения всех к присяге, но резко расходились. Стражники стояли на своем, – обвиняемый не стрелял; казаки утверждали, что своими глазами видели его стрелявшим. Присяга, видимо, не помогла, кто-то грешил против истины.

Опять мы закрыли двери для совещания. Закрывая дверь, я видел испуганные лица людей, толпившихся на балконе. Стражник изнывал. Еще бы не изнывать: он очень хорошо знал, что его ожидает. Я одно мгновение видел массу рук, замахавших мне, но двери закрылись: мы не имели права разговаривать ни с кем.

– Положение наше тяжелое, – сказал Вершицкий, – показание казаков ясное. Три человека видели своими глазами, как стражник стрелял, погнались за ним и схватили. Дело, как будто и простое, а однако ружье его нестреляное. Казаки схватили его с ружьем, ружье он не бросил, значит, ружье его. Да он и сам не отрицает, что ружье его.

– Дело очень серьезное, – сказали судьи, есаул и поручик. – Остается одно, – призвать по очереди казаков, видевших его стрелявшим, и предложить им посмотреть еще раз на него внимательно и чистосердечно сказать окончательно, – он или нет. Если хоть один из трех с уверенностью скажет, что это стрелявший, то нам останется только осудить его.

– А ружье?.. – спросил Вершицкий.

– Ружье такое грязное, что оно не доказательство.

– Нет, доказательство! Мы признали. что в день преступления из этого ружья не стреляли. И мы не имеем права уже изменять свое решение.

– В течение преследования стражник скрывался на время из глаз казаков. За этот промежуток он мог обменяться ружьем с другим стражником. Народ хитрый и верить им на слово нельзя ни в каком случае. Остается лишь последнее. Последнее и определенное слово казаков.

Я отворил дверь и передал приказание привести свидетелей. Толпа народа, офицеры, вперемежку с казаками и стражниками, ожидала окончания суда. Суд затянулся. Пока мы допрашивали свидетелей, пока я писал, пока совещались, время подошло уже к двенадцати. Однако никто не садился обедать. Собрание было полно офицерами. Балкон, коридор и лестница полны казаками.

Все тревожно ждали приговора. Открытая дверь, когда входили свидетели, показала суду картину ожидания. Этот нервный ток передался и нам. Я почувствовал неприятное ощущение нервного подъема и ответственности перед делом. Заметил, что руки судей дрожали. Вершицкий был очень нервно настроен, но старался держать себя в руках.

В это время принесли пакет от командира. Опять пришлось удалить всех из комнаты суда, и Вершицкий принялся за чтение письма.

– Господа, – обратился он к нам, – это письмо от Вольского. Он еще раз напоминает командиру, что суд должен быть самый строгий и беспощадный. Миндальничать нечего и, если есть хоть малейшее подозрение, то осудить.