Стэнли Джон Уаймен - Французский дворянин

– Я ученый, – ответил он.

– Но, по-видимому, неважный, – возразил я с оттенком презрения в голосе. – Оставьте это, любезный! Работайте! Сражайтесь! Делайте что-нибудь!

– Сражаться? – спросил он, словно эта мысль показалась ему позой. – Сражаться? Но меня могут убить; и тогда меня ждет ад с его огнем.

– К черту, любезнейший! – крикнул я, теряя терпение при виде этого безумия. Лампа давала лишь слабый свет, в крышу барабанил дождь. Сознаюсь, у меня по спине пробегала холодная дрожь. – Довольно об этом! Оставьте ваши сомнения и ваш огонь при себе! Отвечайте мне, – продолжал я строго. – Как могла она опуститься до такого жилища?

Он сел на свой стул, с лица его исчезли следы возбуждения.

– Она отдала все свои деньги, – сказал он медленно и нехотя. Не трудно представить себе, насколько удивил меня этот ответ.

– Отдала? – воскликнул я. – Кому? Когда?

Он беспокойно задвигался на своем стуле, избегая моего взгляда. Его изменившийся вид возбудил во мне подозрения, которых отнюдь не могло рассеять то мнение, которое я только что составил себе о его нраве. Наконец он сказал:

– Я тут ни при чем. Вы, может быть, подозреваете меня; но я ни при чем. Наоборот, я делал все, что мог, чтобы возместить ей эти деньги. Я последовал за нею сюда. Клянусь, это так, господин де Марсак.

– Однако вы не сказали мне, кому она их отдала? – строго заметил я.

– Она отдала их одному священнику, – пробормотал он.

– Какому священнику?

– Имени его я не знаю; он якобинец.

– А зачем? – спросил я, недоверчиво поглядывая на студента. – Зачем она отдала ему свои деньги? Полно, полно! Будьте осторожны. Не сочиняйте мне ваших сорбоннских историй!

Он с минуту колебался, робко посматривая на меня, но, наконец, решился высказаться:

– Он узнал, что она гугенотка; это было еще в Париже, в июне месяце, вы понимаете? Это было как раз около того времени, когда они сожгли Фукаров. Он стал пугать ее этим и заставлял давать себе деньги за сохранение ее тайны, сперва немного, потом все больше и больше. Когда король переехал в Блуа, она последовала за ним, думая, что здесь будет в большей безопасности; но монах явился и сюда и требовал все больше и больше денег, пока, наконец, не оставил ей… вот чего!

– Вот чего! – повторил я и стиснул зубы.

Симон Флейкс кивнул головой. Я окинул взглядом жалкий чердак, в котором приходилось жить моей матери, и мысленно представил себе дни и часы страха и нерешительности, которые ей пришлось пережить, чувствуя над своей седой головой угрозы этого негодяя! Я думал о ее происхождении и настоящем унижении, о ее слабом сложении и неумирающей любви ко мне. В эту ночь я торжественно поклялся перед небесами наказать негодяя. Гнев мой был так велик, что я не мог выразить его словами, а для слез я был уже слишком стар. Я не предлагал больше вопросов Симону Флейксу, а только спросил его, когда можно было вновь ожидать посещения монаха, и узнает ли он его. На первый вопрос он не мог мне ответить, на второй ответил утвердительно. Завернувшись в плащ, я прилег к огню и погрузился в долгие, мрачные размышления. Итак, пока я бедствовал там, мать моя умирала с голоду здесь. Она обманывала меня, я – ее. Сквозной ветер то и дело приподнимал плащ, служивший оконной занавесью, и лампа слабо мерцала, отбрасывая неясные тени. С потолка непрерывно, капля за каплей, стекала вода; порывы ветра потрясали ветхое здание, словно собираясь поднять его на воздух и смести с лица земли…

Решив отправиться в путь как можно раньше, чтобы достигнуть Рони к вечеру второго дня, я разбудил Симона Флейкса еще до рассвета и, узнав от него, где стояли наши лошади, вышел почистить их. Я предпочел сделать это собственноручно, чтобы кстати отыскать портного и запастись платьем, более подходящим моему званию. Из денег короля Наваррского у меня оставалось еще 90 крон: я истратил 12 на покупку куртки из темной материи с искрой, обшитой тесьмой, такого же скромного плаща и новой шляпы с перьями. Торговец хотел снабдить меня и новыми ножнами, но я дал себе обет носить обнаженный меч до тех пор, пока не накажу негодяя, обратившего старость моей матери в страдание: исполнить это я решил, во что бы то ни стало, рассчитывая приняться за него, как только исполню мое поручение.

Выбор платья и небольшие переделки в нем несколько задержали меня: было уже довольно поздно, когда я направился домой, торопясь как можно скорей выступить в путь. Помню, утро было ясное и морозное; канавы высохли, улицы были сравнительно чисты. Лучи раннего солнца, пробиваясь тут и там среди нависших крыш, служили предвестниками прекрасной погоды для путешествия. Но лица, как я заметил по пути, не отвечали радостному настроению природы. Всюду я встречал озабоченные взгляды; меня то и дело нагоняли курьеры, направлявшиеся во дворец; а горожане стояли без дела в дверях своих домов или же собирались кучками на углах, как будто замышляя измену. Королева-мать еще была жива; но Орлеан, Сане и Мане, Шартд и Мелен были охвачены восстанием. Говорили, что и Руан уже колебался, а Лион поднял оружие. Париж низложил короля, и тысячи проклятий ежедневно неслись на его голову с церковных кафедр. Великое возмущение, последовавшее за смертью Гиза и продолжавшееся столько лет, уже началось: в день Нового Года владения короля вряд ли простирались дальше того пространства, которое он мог окинуть взглядом, когда тревожно всматривался в даль, стоя на башне, поднимавшейся над моей головой.