Мария Башкирцева - Мария Башкирцева. Дневник

Он противился мне, краснел и наконец повиновался. Странный и дикий человек. Сегодня днем я говорила о моем презрении к человеческому роду.

– А, так вы вот как! – воскликнул он. – Так я, значит, только жалкий подлец!..

И, весь красный и дрожащий, он выбежал из гостиной.

26 августа

Можно умереть с тоски в деревне!

С изумительной быстротой я сделала эскизы двух портретов – отца и Поля, в тридцать пять минут. Сколько женщин, которые не могли бы этого сделать!

Отец, считавший мой талант за тщеславное хвастовство, теперь признал его и остался очень доволен; я была в восторге, так как рисовать значит приближаться к одной из моих целей. Каждый час, употребленный не на это или не на кокетство (так как кокетство ведет к любви, а любовь, может быть, к замужеству), падает мне на голову, как тяжесть. Читать? Нет! Действовать? Да!

Сегодня утром отец вошел ко мне, и, когда после нескольких незначительных фраз Поль вышел, водворилось молчание; я чувствовала, что отец хочет что-то сказать, и, так как я хотела говорить с ним о том же, я нарочно молчала, сколько для того, чтобы не начинать первой, столько и для того, чтобы видеть колебание и затруднительное положение другого.

– Гм… Что ты сказала? – спросил он наконец.

– Я, папа? Ничего.

– Гм… ты сказала… гм… чтобы я поехал с тобой в Рим. Так как же?

– Очень просто.

– Но… – Он колебался и перебирал мои щетки и гребни. – Но если я поеду с тобой… гм… гм… и maman не приедет? Тогда… видишь ли, если она не приедет… гм… то как же быть?

А! А! Милейший папа! Наконец-то! Это вы колеблетесь… Это чудесно! Это отлично!

– Мама? Мама приедет.

– Ты думаешь?

– Мама сделает все, чего я хочу. Ее больше нет, существую только я. Тогда, видимо облегченный, он сделал мне несколько вопросов относительно того, как мама проводит время, спросил и о многих других вещах.

Отчего это мама предостерегала меня от злобного направления его ума, от его привычки смущать и унижать людей? Потому что это правда.

Но почему же я не унижена, не сконфужена, между тем как это было всегда с мамой?

Потому что отец умнее мамы, а я умнее его.

Кроме того, он уважает меня, потому что я всегда его побеждаю, и разговор со мной полон интереса для человека, ржавеющего в России, но достаточно образованного для того, чтобы оценить познания других.

Я напомнила ему о моем желании видеть полтавское общество, но по его ответам я видела, что он не хочет мне показывать людей, среди которых он блистает. Но когда я сказала, что желаю этого непременно, он ответил, что желание мое будет исполнено, и вместе с княгиней принялся составлять список дам, к которым нужно поехать.

– А m-me М., вы с ней знакомы? – спросила я.

– Да, но я не езжу к ней: она живет очень уединенно.

– Но мне нужно будет поехать к ней с вами; она знала меня ребенком, она дружна с maman, и, когда она меня знала, я производила невыгодное впечатление в физическом отношении. Я бы желала изгладить это дурное впечатление.

– Хорошо, поедем. Но я на твоем месте не поехал бы.

– Почему?

– Потому… гм… что она может подумать…

– Что?

– Разные вещи.

– Нет, скажите, я люблю, когда говорят прямо, и намеки меня раздражают.

– Она подумает, что ты имеешь виды… Она подумает, что ты желаешь, чтобы сын ее сделал тебе предложение.

– Гриц М.! О, нет, папа, она этого не подумает. М. прекрасный молодой человек, друг детства, которого я очень люблю, но выйти за него замуж! Нет, папа, не такого мужа я желаю. Будьте покойны.

Кардинал умирает.

Ничтожный человек (я говорю о племяннике)! За обедом говорили о храбрости, и я сказала замечательно верную вещь: тот, кто боится и идет навстречу опасности, более храбр, чем тот, кто не боится; чем больше страх, тем больше заслуга.

27 августа

В первый раз в жизни я наказала кого-нибудь, а именно Шоколада. Он написал своей матери, прося у нее позволения остаться в России на более выгодном месте, чем у меня.

Эта неблагодарность огорчила меня за него, я позвала его, обличила его перед всеми и приказала ему стать на колени. Мальчик заплакал и не повиновался. Тогда я должна была взять его за плечи, и скорее от стыда, чем от насилия, он стал на колени, пошатнув этажерку с севрским фарфором. А я, стоя среди гостиной, метала громы моего красноречия и кончила тем, что грозила отправить его во Францию в четвертом классе, вместе с быками и баранами, при посредстве консула негров.

– Стыдно, стыдно, Шоколад! Ты будешь ничтожный человек! Встань и уйди.