Мария Башкирцева - Мария Башкирцева. Дневник

Советую вам прочесть статью о Гамбетте в «Justice» – газете Клемансо, которая всегда враждебно относилась к Гамбетте. Она меня глубоко тронула.

Сегодня вечером у нас должно было обедать несколько человек знакомых, но никто не явился. Приезжала герцогиня Фитц-Джем поблагодарить за цветы, которые мы ей послали. По ее мнению, со смертью Гамбетты можно рассчитывать на реставрацию.

Мне же это кажется маловероятным… Правда, эта смерть была сильным ударом, таким сильным, что даже я, никому не ведомая чужестранка, была им потрясена до глубины души… Этот гений, так глупо и пошло оклеветанный, заслуживает высокого апофеоза, и я надеюсь, что его друзья воздадут ему должное. Кто заменит его? Клемансо со своим доктринерским красноречием – правда, богатым и убедительным? Я видела этого Клемансо, этого доктора… Я видела его недавно вечером в опере и третьего дня у цветочницы Вальян…

И подумайте только, что их было семеро!

Какой несчастной я себя чувствую, сознавая, что живу совершенно в стороне от того, что, собственно, составляет жизнь обожаемого мною Парижа!..

Быть всегда в стороне от этой жизни!.. И кому же? Мне, которая готова отдать все на свете, чтобы только иметь возможность кипеть вместе со всеми в этом божественном горниле, подле госпожи Адан!

Жери приходил сообщить, что его сын получил орден от султана.

Винсент Ван Гог. Крестьянка вяжет снопы (по мотивам картины Жана Франсуа Милле). 1889

3 января

Наконец-то! Судя по газетам, Бастьен-Лепаж ни на минуту не покидал Ville-d’Avray…

Сегодня вечером мы были в опере. По обыкновению, мы сидели в ложе Каза Риера. Там были Гавини, Жери, Нерво, Лагирл, маркиз и маркиза Вильнёв и маркиза – дочь принца Пьера Бонапарта. На мне было легкое белое газовое платье, покрытое розами. Свою косу я обвила вокруг головы и чувствовала, что эта корона волос была восхитительна. Маркиз де Каза Риера был там же. Это племянник покойного старика, от которого он унаследовал 60 миллионов.

Чтение журналов, наполненных Гамбеттою, сжимает мне голову, как железным кольцом, – эти патриотические тирады, эти звучные слова: патриот, великий гражданин, народный траур! Я не могу работать; я пробовала, хотела заставить себя, и благодаря этому напускному хладнокровию первых часов я сделала только непоправимую ошибку, о которой я буду вечно сожалеть, – оставшись в Париже, вместо того чтобы отправиться в Вилль-д’Авре немедленно по получении известия, осмотреть комнату и даже сделать наброски… Я никогда не буду оппортунисткой.

4 января

Гроб перевезен в Париж и встречен президентом палат. «Благодарю вас за то, что вы озаботились его перевозкой», – говорит он Спюллеру, заливаясь слезами… И я плачу! Суровый, простой, сдержанный Бриссон в слезах! И он не был его другом. «Благодарю вас, что вы озаботились его перевозкой…» В этом звучит истинное чувство, не оставляющее места никакому актерству.

Мы не могли войти туда, прождав очереди в течение двух часов. Толпа вела себя довольно почтительно, если принять в соображение французский характер, давку, толкотню, обязательные в таких случаях разговоры, потребность подвергнуть все случившееся обсуждению, разные смешные случаи, неизбежные в такой сутолоке.

Когда кто-нибудь начинал громко смеяться, находились люди, водворявшие тишину. «Это непристойно! Уважьте его память!» – раздавалось в толпе… Повсюду продавались портреты, медали, иллюстрированные журналы: «Жизнь, смерть Гамбетты!» Сердце сжимается от этого грубого заявления о случившемся, от этой громогласности его, совершенно естественной, конечно, но казавшейся мне каким-то святотатством.

Я видела Жулиана. Он носил с собой в кармане так глубоко растрогавшую меня статью Пельтана.

5 января

В Бурбонском дворце. Нас впустил в палату г. Гавини через особые, привилегированные двери. Уже во дворе я почувствовала, что бледнею от всего, что мне пришлось увидеть. Меня потрясли до глубины души и венки, и озабоченные люди, встречавшиеся нам, и их покрасневшие глаза, и, наконец, величественный, грандиозный катафалк. Огромный, весь задрапированный черной материей зал казался крохотным от множества венков и бесконечной массы цветов. Высоко над балдахином с четырьмя колоннами, обвитыми трехцветными знаменами, стоял гроб. Все это, освещенное массой свечей, ошеломляло своим контрастом с ярким солнечным днем. В ту минуту, когда мама подвела ко мне X., я не выдержала и расплакалась. Плакал и X., пожимая нам руки и беспрерывно повторяя: «Благодарю, благодарю».