Мария Башкирцева - Мария Башкирцева. Дневник

22 октября

Наконец мы в прославленной всеми Севилье. В общем, я теряю здесь много времени. Я была в музее: целая зала мурильевских картин. Я предпочла бы что-нибудь другое, особенно здесь, а тут только Девы и другие святые. Я – невежда, дерзка и груба, но я еще не видела Богоматери, какою Она должна была быть.

А фабрика сигар и папирос! И что там за запах! И если бы это был еще один табак! Это сборище женщин с голыми руками и шеями, девочек, детей. Большей частью эти копошащиеся существа красивы, и вообще видеть это любопытно. Испанки обладают грацией, какой нет у других женщин. Певицы кафе, свертывающие сигары, ходят, как королевы. Какие у них шеи! Руки круглы, очень чистой формы и прекрасного оттенка. Это победительницы сердец и существа поистине изумительные.

Особенно одна, которая вставала, чтобы идти за листьями табаку: осанка королевы, мягкость кошки, божественная грация… притом прекрасная голова, ослепительное тело, руки, глаза, улыбка! Я не считаю уж тех, которые только пикантны. Девочки забавны и прелестны; попадаются некрасивые, но мало. И даже в некрасивых есть что-то особенное.

Эдгар Дега. На фондовой бирже. 1878–1879

25 октября

Я видела собор; он очень велик и, по-моему, один из самых красивых в мире, видела Альказар, с его чудными садами, баню султанш, а потом мы сделали прогулку по улицам. Я не преувеличиваю, говоря, что мы были единственные женщины в шляпах. На иностранцев здесь смотрят, как на каких-то ученых обезьян; перед ними останавливаются, их осмеивают или говорят им любезности.

Дети меня освистывают, но взрослые говорят мне, что я красивая и соленая ; вы знаете, что здесь считается шиком быть salada .

Севилья вся белая; улицы узки, часто коляска не может по ним проехать, но все не так живописно, как этого хотелось бы. О, Толедо! Я вижу теперь свое варварство!..

Толедо – чудо. Севилья, с ее низкими домами, выбеленными известью, имеет несколько мещанский характер. Есть и низкие кварталы… Но во всех странах мира худшие кварталы интересны. Но тут такая гармония и богатство тонов, что хотелось бы все это написать.

Я очень досадую, что не говорю по-испански, это очень стесняет, особенно когда работаешь, делаешь этюды.

Эти полудикие женщины и дети изумительного цвета, так же как и их лохмотья. Это прелестно, несмотря на грубость белых домов. Но дождь не прекращается, и потом я с семьей.

Я понимаю, что жить в семье – счастье, и я была бы несчастна одна. Можно делать покупки с семьею, ездить кататься с семьей, иногда в театр; можно в семье хворать, лечиться и делать все нужные и интимные вещи; но путешествовать с семьей!! Это так же приятно, как вальсировать со своей теткой. Это смертельно скучно и даже несколько смешно.

27 октября

О блаженство! Я ухала из ужасной Севильи.

Я говорю тем более «ужасной», что теперь я в Гренаде, со вчерашнего вечера, что мы бегаем с самого утра, что я видела неизбежный собор и часть цыганских пещер. Я в восторге. В Биарицце и в Севилье у меня словно руки опустились, все, казалось, кончено. За три часа, проведенных в Кордове, город произвел на меня впечатление артистического города, т. е. я там могла бы работать с полным воодушевлением. В Гренаде – одно несчастье: там нельзя оставаться шесть месяцев, год. Не знаешь, куда броситься, столько сюжетов на каждом шагу. Улицы, силуэты, виды!

Становишься пейзажистом, но вдруг появляются эти странные и интересные типы, с их яркими и гармонически-теплыми красками.

Что я видела здесь любопытного, это острог Гренады – тюрьму, где работают каторжники. Не знаю, каким образом явилась у меня эта фантазия – конечно, я не сожалею о ней, хотя оттуда выходишь с шумом в ушах, как после боя быков. Комендант тюрьмы тотчас же согласился исполнить желание благородных иностранок, и нам показали все. Перед нами шел сторож, сбоку шло по шести капралов, выбранных из числа самых храбрых преступников, вооруженных палками. Я не сумею описать впечатления, произведенного этим стадом людей, обнажающих головы с быстротой, обличающей страх перед галунами и палками сторожей. Их тут бьют, судя по словам проводника.

Безоружные, запертые, принуждаемые к работе, как дети, эти люди внушают мне одно сострадание, вместо того чтобы возбуждать во мне мысль о преступлениях и злодеяниях, которые их тут собрали. Скажу более, чувствуешь умиление, особенное умиление перед этой толпой несчастных, которые кланяются так униженно, работают, по-видимому, с таким усердием и показывают нам тетрадки, по которым учатся читать, – и все это с таким детским, боязливым видом.