Евгения Марлитт - Наследница. Графиня Гизела (сборник)

К полудню она вернулась в сопровождении профессора. Генрих следовал за ними в некотором отдалении. Опасные болезни и даже смерть близких не меняли выражения лица госпожи Гельвиг. Ее сильный дух, поддерживаемый глубоким благочестием, без каких-либо колебаний подчинялся таким испытаниям, и ее ставили в пример. Но сегодня маленький городок был свидетелем необыкновенного зрелища. На щеках этой величественной женщины горел румянец, ее всегда размеренная походка была поспешна…

Несмотря на головную боль, советница спустилась вниз.

– Поздравь нас, Адель, – сказала со злобным смехом госпожа Гельвиг. – Из состояния в сорок две тысячи талеров семья Гельвиг, которой по праву принадлежат эти деньги, не получит ничего!.. Но Боже сохрани оспаривать это сумасшедшее завещание, мы должны примириться с вопиющею несправедливостью; вот куда ведет бесхарактерность мужчин! Если бы я была главою дома, я не допустила бы этого. Не понимаю, как мог мой покойный муж терпеть эту особу у себя в доме и предоставить ей распоряжаться имуществом по своему усмотрению.

– Но кто же настоял на том, чтобы старая тетя была изгнана под крышу? – строго спросил профессор. – Кто настраивал против нее моего отца, кто строго следил за тем, чтобы старая родственница не имела никаких отношений с нами, детьми?…

Это была ты, мама! Если ты хотела получить наследство, то должна была поступать иначе!

– Ты, может быть, думаешь, что я должна была поддерживать с ней хорошие отношения? Я, прожившая беспорочно всю жизнь, – с этой преступной особой, нарушавшей святость праздников и не имевшей истинной веры? Нет, никакие земные силы не заставили бы меня сделать это! Ее нужно было объявить ненормальной и назначить опеку, и для этого у твоего отца была тысяча средств.

Профессор побледнел. Он бросил на мать испуганный взгляд, взял шляпу и вышел из комнаты. Он заглянул в глубокую пропасть… Высокомерие и безграничный эгоизм столько лет казались ему венцом благочестия, озарявшим его мать… И этот характер он считал верхом женственности! Он должен был признаться самому себе, что раньше и он стоял на той же дороге… И бедную невинную сироту с головой, полной ясных, идеальных мыслей, с гордым и честным сердцем, с богато одаренной душой он толкнул в эту холодную, беспросветную бездну… Как должна была она страдать! Он медленно поднялся по лестнице и заперся в своем кабинете.

В то же время в людской разыгрывалась другая сцена волнения и негодования. Кухарка беспокойно бегала по комнате.

– Не думай, что я завидую тебе, Генрих, это было бы не по-христиански! – восклицала Фридерика. – Две тысячи талеров! У тебя больше счастья, чем ума… Господи, как только я не мучила себя всю жизнь, ходила прилежно в церковь, зимой, в сильнейший холод… Я молила Бога, чтобы Он сделал меня счастливой, но мне это не принесло пользы, а тебе выпало такое счастье… Но можешь ты взять эти деньги со спокойной совестью? По-настоящему старая барышня не могла завещать тебе ни одного пфеннига, потому что по праву все принадлежит нашим господам… Если рассуждать правильно, так ты крадешь у них эти деньги, Генрих. Я не знаю, что бы я сделала на твоем месте!

– Я возьму их, Фридерика, – сказал Генрих.

Старая кухарка выбежала в кухню, хлопнув за собой дверью.

Завещание старой девы, вызвавшее столько волнений и негодования, было сделано десять лет тому назад и гласило следующее:

«В 1633 году сын убитого шведскими солдатами Адриана фон Гиршпрунга Лютц фон Гиршпрунг покинул город X., чтобы поселиться в другом месте. Этой боковой линии угасшего старого тюрингенского рыцарского рода я завещаю тридцать тысяч талеров из моего личного капитала, золотой браслет, в середине которого выгравировано стихотворение на старо-немецком языке, рукопись оперетки Баха, которая включена в мое собрание автографов знаменитых композиторов, лежит в папке № 1 и имеет надпись: „Готгельф фон Гиршпрунг“. Настоящим я прошу нотариуса сделать вызов потомкам названной боковой линии. Если же в течение года никто не заявит своих прав, то я желаю передать капитал вместе с суммой, вырученной от продажи браслета и рукописи, достоуважаемому магистрату города X. с тем, чтобы проценты с этого капитала ежегодно и в равных частях получали восемь учителей открытых учебных заведений города X. Мое серебро и все мои драгоценности, за исключением вышеозначенного браслета, я завещаю главе дома Гельвиг как фамильное достояние, которое не должно перейти в чужие руки, так же, как и все белье, посуда и мебель. Мое собрание автографов знаменитых композиторов, за исключением рукописи Баха, должно быть продано, и вырученные от продажи деньги должны быть отданы моим племянникам, Иоганну и Натаниелю Гельвигам, ввиду того, что я никогда не могла сделать им подарков к Рождеству».