Пётр Полевой - Братья-соперники

– Дай тебе Бог многолетнего здоровья, батюшка-боярин, золотые твои уста! – зашумела толпа и ударила новый земной поклон – Да дозволь, кормилец, узнать твое святое имя, чтобы знать нам, за кого Бога молить?

Князь Василий и сам не знал, как сорвалось у него с языка:

– Помолитесь, православные, за многогрешного боярина князя Василия Голицына!

И, сняв шапку, Оберегатель отвесил толпе низкий поклон.

– Князь Василий Голицын! Ближний боярин! Нашего-то боярина супротивник! Первый вельможа! – пронеслось по толпе, между тем как князь Василий медленно поворачивал коня к царскому поезду… И вся толпа разом поднялась от земли и так быстро хлынула в сторону от дороги, увозя за собою и колоды с покойниками, что уж окольничий Змеев еле мог настигнуть этих несчастных за поворотом поселка для раздачи им денег, пожалованных Оберегателем.

Путь был чист, и поезд тронулся вперед, между тем как Оберегатель, подъехав к карете царевны Софьи, в кратких словах объяснил сущность жалобы крестьян.

Царевна запылала гневом, когда Оберегатель передал ей слова Шереметева к жалобщикам:

– Князь Василий Васильевич! Всем им назло разбери это дело построже и накажи виновных – пусть знают все, что мы и своих воров не кроем. А я, как увижу князя Петра Васильевича, так скажу ему спасибо: вижу, что он тебе и мне назло выслал сюда на дорогу своих крестьян с челобитной! Видно, и Шереметевы тоже против нас с «преображенскими соседушками» стакнулись, как и святейший!

Князь Василий совершенно разделял взгляд царевны и точно так же, как она, полагал, что эта неприятная дорожная встреча была нарочно подготовлена Шереметевыми и Нарышкиными. Но, и сознавая это, он не мог отделаться от тяжкого впечатления, которое произвела на него эта грязная, оборванная, избитая толпа людей, эти страшные покойники, еле прикрытые своими жалкими саванами и в тесных колодах, эти бабы, окутанные грязными лохмотьями и воющие по усопшим…

«И ведь они точно правду говорили о нас и о нашем суде: мудрено им судиться с дворцовым воеводой! И он точно сумел бы обойти меня и на тех крестьян нажаловаться, если б не пришлось мне самому на них наткнуться! Нашлись же люди, что и последней их одежонкой не побрезгали!.. Видно, нам всего мало – ненасытной утробе нашей нет утоления! Господи, прости мне мои грехи тяжкие! Помолитесь, люди добрые, за спасение души боярина Голицына!»

Сумрачен вернулся Оберегатель из похода на богомолье. Он понял, что теперь его положение день ото дня будет становиться все более и более трудным. Тактика врагов совершенно изменилась: они уже не обороняются, не сторонятся, а наступают, готовятся вести открытую борьбу. Их много; у них есть опора в настоящем: есть свое знамя – законный государь Петр Алексеевич, который рано или поздно захватит всю власть в свои руки; у них, следовательно, есть и будущее… А он один; он сам – опора горячей, страстной, подвижной женщины, привыкнувшей жить более сердцем, чем умом, руководиться более впечатлением, чем разумом; она способна создать заговор, способна стать во главе его, способна ловко руководить им известное время, но она не способна упрочить за собою власть, доставшуюся ей случайно; не способна уже потому, что при всем ее уме, ее блестящих способностях у нее нет ни выдержки, ни спокойствия… У нее как правительницы нет будущего; следовательно, и у него также нет будущего. Петр должен одолеть Софью со временем; и один князь Василий не в силах будет поддержать Софью.

К этим тягостным соображениям примешивались в душе Оберегателя другие черные думы, которые не давали ему покоя со времени крымских неудач. В душе избалованного счастьем вельможи эти неудачи залегли неизгладимым темным пятном, которое на все бросало свои мрачные тени и побуждало ожидать отовсюду каких-то неведомых невзгод и бедствий… В настоящем он видел кругом себя лишь козни врагов, которых приходилось опасаться на каждом шагу; в будущем – над его головою как дамоклов меч висела неизбежность второго Крымского похода, который так или иначе должен был решить его судьбу и судьбу Софьи…

Более и более поддаваясь этому мрачному настроению, князь Василий становился неузнаваем в своих отношениях к окружающим. Он мало с кем виделся, почти никуда не выезжал и у себя принимал очень немногих. Но зато почти каждый день принимал доклады Степана Евдокимова и два-три раза в неделю виделся с дохтуром Шмитом. Прежняя любезность, остроумие и мягкость в обращении, которыми князь Василий славился не только в своем кругу, но и между всеми иноземцами, исчезли бесследно… Какой-то сумрак не сходил с лица Оберегателя. Замечали даже, что он ко всем окружающим относился с недоверием, поступал иногда очень круто и резко и проявлял небывалую суровость в отношении к подчиненным.