Пётр Полевой - Братья-соперники

Через несколько минут он уже скакал во всю конскую прыть к Теремному дворцу в сопровождении своего неизменного Куземки.

Возвращение князя Василия Васильевича Голицына в Москву было такою неожиданностью, что о нем не многие узнали в тот же день. Даже и на всеведущей «площадке» утром событие это было неизвестно, и Шакловитый, уехав прямо из дворца на свой загородный двор, не знал о прибытии князя Василия до самого вечера. Только уже вечером, когда стали у него собираться на окончательное совещание его приятели из стрелецких начальных людей, он услышал, что князь Василий возвратился.

– Черт его не в пору принес! – пробормотал Шакловитый себе под нос.

Он менее, чем кто-либо другой, ожидал, что князь Василий успеет так скоро управиться со своими хлопотами и поладить с малороссийскою старшиною. Еще не далее как в начале прошлой недели Шакловитый получил от него письмо, в котором князь просил его о разных делах и ни единым словом не упоминал, что думает вернуться к концу августа.

«Ну да благо уж у меня все готово, – подумал Шакловитый, – все налажено… Так он и сам в ловушку попадется! Запляшет небось по нашей дудке поневоле!»

В том же духе говорил он и со своими приятелями, когда они под вечер собрались у него в задних хоромах на последнее тайное совещание. Тут были налицо все те, которым были розданы наиболее важные роли в «действе» новолетия на 1 сентября: и рыжий Обросим Петров, и быстроглазый Ларион Елизарьев, и суровый Алексей Стрижов, и буйный Никита Гладкий, и Егор Романов, и еще человек десять стрелецких начальных людей, да человек пять подьячих, между которыми более других обращали на себя внимание Агап Петров да Матвей Шошин – высокие, здоровые и красивые ребята.

Весь этот люд сидел на лавках кругом стола, накрытого браною скатертью и заставленного всякою соленою снедью, оловянниками с пивом и медом и сулеями с вином. Гости сидели без чинов, наливали себе, не спрашивая хозяина, – каждому была душа мера. На одном конце стола Агап Петров, под надзором самого Федора Леонтьевича, заканчивал на столбце общий список людей из стрелецких полков, назначенных в наряд к Кремлевским воротам на время «действа»; а Матвей Шошин переписывал на отдельные столбцы списки людей по полкам для передачи их в руки начальным людям.

– Ты сколько написал стрельцов к Никольским-то воротам? – спросил Шакловитый Агапа Петрова.

– А вот погоди, Федор Леонтьевич, сочту сейчас!.. Пятнадцать… двадцать, сорок – всех восемьдесят три человека…

– Ну и полно будет! А к остальным воротам – по сту?

– Нет, к Боровицким больше ста!

– Ну ладно… Оттуда, значит, и отбавишь для Никольских.

Агап принялся отсчитывать людей поименно и распределять по полкам, делая указание Шошину, между тем как Шакловитый поднялся со своего места и подошел к другому концу стола, где беседа становилась уже шумною и пьяною.

– Федор Левонтьич! Голуба моя! – обратился к нему порядком охмелевший Никита Гладкий. – Вот тут спор у нас идет… Как порешишь ты?

– О чем же спор-то?

– А вот о чем! Вишь, этот Стриж-то говорит, что животов боярских не будет трогать, коли и побить бояр придется… А я-то говорю, что и в боярские дворы, и в лавки заглянем…

Шакловитый усмехнулся лукаво и подмигнул на Алексея Стрижова.

– Грабить никого не станем, – сказал он, – ну а если что под руку кому и подвернется – сыскивать не будем.

– Вот видишь, видишь! – набросился Никита Гладкий на Стрижова.

– Кто ж тебе мешает? Грабь, пожалуй, коли любо! – огрызнулся суровый Алексей Стрижов. – Я грабить не стану – я не затем пойду!

– Знаю я, зачем ты пойдешь! Чуть только наша возьмет, ты сейчас полезешь в Патриаршие палаты да перерубишь там все нового письма иконы да книги никоновские изорвешь…

– И порублю, и изорву – да! Это точно! – по-прежнему сурово отозвался Стрижов.

– А если там рызыщешь старую икону с двуперстным-то , так и прикарманишь ее, пожалуй?! – засмеялись кругом Стрижова товарищи.

– За это не поручусь! – отозвался Стрижов, разглаживая свою черную густую бороду и отворачиваясь в сторону.

– Ну вот! – подхватил Гладкий. – Ты себе бери иконы старые! А я-то высмотрел близ моего двора, на Рязанском-то подворье, у боярина Бутурлина; больно добры и вески в конюшенной палате есть гремячих шестьдесят чепей… Уж их наверно приберу к рукам… Одну, пожалуй, и тебе пожертвую на старую икону…

Все засмеялись, а Алексей Стрижов плюнул и отвернулся.