Элизабет Вернер - Заклятое золото

– Итак, это – твоя родина, и ты действительно провел целых десять лет жизни в этом забытом Богом захолустье? Я даже и представить себе не мог, что дело обстоит так скверно!

– Богом забытое захолустье! Если бы это слышали наши гейльсбергцы, которые так гордятся своим городом и его «историческим прошлым», то осудили бы тебя на изгнание!

Двое мужчин, между которыми происходил этот разговор, сидели в маленьком садике, вокруг которого теснились высокие дома с островерхими крышами. Один из говоривших был высокий, стройный мужчина с темными волосами и бородой и серьезными темными глазами. Другой был немного меньше ростом, но обладал красивой, сильной фигурой. Его густые белокурые волосы очень шли к его загорелому лицу. Он со смехом пожал плечами.

– Все милые гейльсбергцы – порядочные филистеры [1] Филистер – самодовольный и ограниченный человек с узким, обывательским, мещанским кругозором и ханжеским поведением. , а достопочтенный и глубокоуважаемый нотариус Раймар, к сожалению, также уподобился им.

Раймар усмехнулся. Во всей его фигуре чувствовалось утомление, да и в самом тоне слышалась усталость, когда он возразил:

– Ты имеешь полное право шутить, Арнольд. Положение гейльсбергского нотариуса, разумеется, не из завидных. А как тебе нравится местоположение нашего городка?

– Очень красиво и очень идиллично, но, мне кажется, я сошел бы с ума, если бы мне пришлось в продолжение многих лет наслаждаться этой идиллией, любоваться тихими, залитыми солнцем улицами и ограничиваться обществом милых гейльсбергцев.

– Вначале и я так думал, – спокойно ответил Раймар, – но, в конце концов, ко всему привыкаешь.

– Вот именно в том-то и несчастье, что ты привык! Что из тебя вышло, Эрнст? Подумать только, каким ты был прежде, когда мы с тобой только познакомились, и когда ты на всех парусах выходил в море жизни… чтобы причалить здесь к берегу.

– Или, вернее, потерпеть здесь крушение, – добавил Эрнст. – Но ведь не всякому суждено сделать такую карьеру, какую сделал майор Гартмут, читающий мне здесь нравоучения.

– Но, черт возьми, у тебя было все, что нужно для карьеры, – перебил его майор. – Я присутствовал на твоем первом испытании, когда ты, совсем еще юный, защищал свою диссертацию, и понял, что уже тогда в тебе сказывался прирожденный оратор. И каким успехом увенчалось тогда твое первое официальное выступление!

– Оно оказалось и последним, – с грустью заключил Раймар. – Вскоре разразилась катастрофа. Ты ведь знаешь, что помешало моей карьере.

– Да, знаю, – банкротство твоего отца. Это была пренеприятная история, однако тебе не следовало так скоро складывать оружие. Ты должен был остаться на своем посту. Это было бы нелегко, но на карту было поставлено будущее.

– Мое будущее все равно навсегда было разбито. Можно бороться с изменившимися материальными обстоятельствами, но не с позором.

– При чем тут позор? Все отлично знали, что ты решительно ни в чем не виноват. Ты не имел никакого отношения к делам отца.

– Но я носил его имя, а это имя с тех пор было опозорено. Неужели ты думаешь, что у меня хватило бы смелости защищать честь и права других, в то время когда каждый имел право заявить мне прямо в лицо, что моя собственная честь запятнана, что мой отец – вор? Этому раз и навсегда надо было положить конец.

– Да, главная беда заключалась в том, что была обнаружена недостача доверенных ему денег, – вполголоса проговорил майор. – Банкротство – не позор, а вот злоупотребление доверием… Но ведь ты никогда не верил в виновность своего отца.

– Нет! – последовал мрачный, но твердый ответ. – У него была крупная растрата, а в таких случаях человек быстро теряется, – продолжал Гартмут. – Он твердо верил, что успеет вернуть взятое, но катастрофа разразилась так внезапно.

– Да нет же! – перебил Эрнст. – Уходя из этого мира, он оставил мне несколько строк, а в такой путь не уходят с ложью на устах. Человек, обремененный долгами, не обращается к сыну с последней, отчаянной просьбой: «Спаси мою честь и память, если можешь!». А я не мог! – Раймар глубоко вздохнул и встал с места. – Оставим этот разговор. Но теперь ты видишь, Арнольд, что мне подрезало крылья. Я никому не смел тогда смотреть в глаза, да и теперь не смею, и мне во что бы то ни стало, надо было уехать из Берлина.

– Но почему же именно в Гейльсберг? На твоем месте я уехал бы куда глаза глядят – в африканские степи, в австралийские девственные леса или в другую, нуждающуюся в культуре страну, но только не в гейльсбергскую канцелярию!