Егор Ковалевский - Собрание сочинений. Том 3. Путешествие в Китай в 2-х частях

Гошун – горький , название урочища, где мы остановились. Гошунов много в Монголии, потому что множество колодцев с горькой водой; этот, для отличия, называют Гензиген-гошун, т. е. горький у песчаной косы .

В окрестностях станции есть еще несколько вязов; мы пошли посидеть под тенью их, полюбоваться зеленью деревьев, которых так давно не видали и еще нескоро увидим, послушать, что говорят эти вязи здесь, в беспредельной пустыне, они, столь шумящие своими многолиственными, широколиственными ветвями на нашем севере. Издали еще увидели мы, как жмутся они к горам; ветви их начинаются высоко от корня; корень выдался наружу, обгложен верблюдами и торчит, словно обнаженные кости; он рвется вниз, ища в земле пищи и влаги, которой тщетно ожидают иссохшие листья от воздуха, но каменистая почва не пропускает его; пень корявый, грубый, ничем не защищенный, протистоявший натиску бурь и песков и сильно от них пострадавший, – пень почтенный, дающий жизнь многим ветвям, хотя, впрочем, жалкую жизнь. Не житье этим отшельникам лесов, этим уединенным обитателям степей. Послушайте, как уныло шумят их жидкие, мелкие, поблеклые листья! Сражаясь с ветрами, они не знают торжества победы, не в силах отразить нападение непогоды от молодых побегов своих; нет, здешние деревья дико гудят, хлопая полуобнаженными ветвями, как корабль без паруса своими веревками; ветер свищет сквозь них; тут он везде герой и победитель, свободно разгуливающий по безбрежным степям и диким воплем торжествующий победу. Наслушался я его песни; отдается она и теперь у меня в ушах.

Монголы вполне сочувствуют грустному положению этих деревьев и не трогают их; кто срубит ветвь, да принесет домой, на того обрушатся все печали, из каждого листка разовьется беда, из каждого прутика гибель. Монголы испестрили их разноцветными лоскутками, из которых иные с молитвами, другие, кажется, просто повешены для красы, и эти лоскутья перешептываются жалобой с листьями, поражаемые вместе с ними песком и ветром. Особенно два дерева, выросшие из одного корня, которые здесь, как и у нас, в Малороссии, называются братьями, особенно эти пользуются ласками монголов; от одного к другому протянут шнур, как бы для того, чтобы связать их еще больше между собой; на шнурке навешаны хадаки, лоскутки, бараньи лопатки с молитвами ом-ма-ни-пед-мехом или заклинаниями, словом, все свидетельства монгольского к ним почтения и любви. Еще с десяток деревьев, ушедших в небольшое ущелье, образовавшееся от разрушившегося кварца, красиво открашенного железным окислом, – еще-таки эти живут несколько порядочнее, под каким-нибудь приютом, под чьей-нибудь охраной, а уже десяток других, имевших неосторожность выйти в степь – самые жалкие; тут их бичуют с утра до ночи бури и пески. Непостижимо, как еще могли они взрости; хоть бы купой росли, все бы общими силами противостояли непогодам и охраняли друг друга; а то их разбросало как бедных странников на безбрежном море-океане. Вот и теперь несколько порослей думают подняться вверх, но их ломает и коробит, и торчат одни голые прутья или побеги, состарившиеся приземистыми кустами, между тем, как в других местах, они разрослись бы ветвистыми деревьями.

Бедные деревья! Как не жалеть о них, и что мудреного, что монголы окружили их таким состраданием и почтением! Еще бы немилосердная рука человека коснулась их, на которых напали все стихии. Почтенные деревья, много выстрадавшие, много перенесшие, нельзя не уважать вас. – Долго мы оставались здесь, прислушиваясь к их шуму и говору, но не то говорят они здесь, что у нас, растущие в холе, среди роскошного сада, охраняя корни свои густой жимолостью и гордо возвышаясь над другими деревьями, или в чаще малороссийских дубрав; впрочем, может быть, и знакомое что шептали они, но ветер разносил их говор, или заглушал его, дико гудя в открытой степи, как бы грозясь, чтоб не нажаловались на него.

Озеро Ирень – у самой станции. Оно в окружности до восьми верст, и служит богатым источником добычи соли. Мы проезжали тут уже по осени, после сухого лета, и в озере не было капли воды; дно блестело кристаллической солью, и издали казалось под льдом или снегом. Соль бела и чиста; ее сгребают в кучи маленькими деревянными лопатками: вот и вся операция. Сбыт соли – уже дело мелких китайских торгашей, которые забирают ее на месте у монголов; на наши деньги и вес приходится копеек по 10 и 12 серебром за пуд. Когда в озере стоит вода, тогда добыча труднее: соль ломают под водой длинными шестами и она всплывает потом слоями наверх; в то время монголы не так охотно занимаются промыслом, потому что надо ходить по пояс в воде, а это уже составляет большой труд для них, и тогда соли бывает меньше в продаже и, следовательно, она дороже. Обыкновенно же здесь, как и везде, чем жарче лето, тем больше соли в озере.