Томас Прест: Вампир из заграницы

Вахта возле мертвеца – Покойник оживает – Смертельная схватка и убийство монаха

Монах смотрел вслед Хосе несколько секунд, пока тот не скрылся из виду, и даже потом постоял некоторое время, уставившись ему вслед и словно погрузившись в размышления, позабыв о настоящем. Наконец он повернулся и уставился на хладный труп.

Тот лежал перед ним во всей своей отвратительности – и жуткой реальности. Шляпа с широкими полями свалилась при падении, открыв лицо мертвеца.

– Аве Мария! – пробормотал монах, перебирая четки. – Никогда еще не видел столь отталкивающее существо. Молю небеса о том, что он мог быть внутри красивее, чем снаружи, и что духовнее он был лучше, чем телесно. Хотел бы я поговорить с ним до того, как душа его отлетела, ибо меня одолевают дурные предчувствия насчет ее спасения – однако я не буду обвинять его в неизвестных грехах.

– А в этом, – пробормотал он после паузы, – воистину могло не быть необходимости, если взглянуть на его внешность и деяния – во всяком случае, единственное его деяине, о котором мне известно, под стать его внешности. Будь это иначе, я мог бы сильно усомниться в нем, но двух таких доказательств достаточно, чтобы проклясть даже лучшее человеческое существо во всем христианском мире.

Он снова помолчал, разглядывая лицо мертвеца, но явно не удовлетворился мыслью насчет успеха своей обязанности священника.

– Я охотнее помолился бы возле тела честного бедняка, – сказал он, всматриваясь в продолговатое и бледное лицо покойника, чьи свинцовые глаза, казалось, уставились на монаха. – Я куда охотнее увидел бы на его месте какой-нибудь ранний цветок, срезанный еще не распустившимся… тогда я смог бы рыдать и молиться за него. Но этот – увы! – не кто иной, как взрослое беззаконие, ибо ничем иным он быть не может.

Монад присел на ствол упавшего дерева.

– Увы, какой же я грешник, раз высказал такую мысль. Нет, я еще хуже, потому что такая мысль у меня вообще зародилась, а уж высказывать ее и вовсе было ужасно. Такая мысль отсекла бы самых достойных, вместо того, чтобы смотреть на уничтожение взрослого грешника во всей его гордости и моральном уродстве, которые развились до той степени, до какой это позволила божественная мудрость. Он наполнил свою меру зла, и господь прервал его жизнь посреди его грехов.

Монах истово перекрестился, несколько раз пробормотал «Аве, Мария» и «Отче наш», и почти час молился на скверной латыни. Потом ему пришло в голову, что он заслужил отдых от теологических трудов, а его разуму не помешает немного отдохнуть.

Монах встал и несколько минут расхаживал, погруженный в угрюмые и глубокие размышления насчет места, выбранного для подобного деяния.

Теперь новые мысли не давали ему покоя, когда он стал оценивать все возможные мотивы для деяния, которое было совершено – или была предпринята попытка его совершить, – а также выбора места для него. Но эти размышления были вызваны его пытливостью, и вряд ли могли принести какую-то пользу.

Шло время, катились час за часом, стало быстро темнеть. Казалось, над ним сгущается атмосфера, дневной свет постепенно растаял, а луны в ту ночь не было.

– Уже темно, – прошептал монах, – но господь – светоч мой, и не убоюсь я тьмы. Я занимаюсь святым делом, и мне ничто не грозит. А мертвый человек лежит тихо и неподвижно, и никаких звуков от него не доносится.

Он прислушался, но ничего не услышал – ни шелеста листьев, ни легчайшего дыхания ветерка. Все вокруг было молчаливо и неподвижно, и ни единый звук не тревожил ночную тишину.

– Это ночь смерти, – пробормотал под нос монах, – и такая ночь могла бы наступить, если бы умер последний человек на земле.

Но непонятная тяжесть в воздухе все усиливалась, гнетя монаха и заставляя его становиться все более угрюмым.

– Что не дает мне покоя? Я не настолько силен и уверен, каким хотел бы быть – как раз наоборот. Я весь в сомнениях, и печаль переполняет меня. Но с чего бы печалиться мне, священнику? Ведь я в любой момент готов умереть… или должен быть готов.

И все же я цепляюсь за жизнь… но ведь и я смертен, как все. У меня нет всех тех мотивов для жизни, как у них. Я одинок в этом мире. Я всего лишь путник, чье пребывание в нем кратко. После меня нечего будет вспомнить, и некому вспомнить меня. И лучше так, чем иначе.

Монах снова помолчал, подошел к упавшему дереву, сел на него и более чем на час погрузился в глубокие размышления, не меняя позы и не произнося ни слова.