Николай Златовратский - Авраам

– Мы, милый барин, не только что себе, а и другим сумеем удовольствие составить, – дополнила Маланья Федоровна.

– А как ваша постройка на старом пепелище?

– Постройка, господин, от умного человека никогда не уйдет! Мы завсегда сумеем построиться, если в этом надобность будет, – несколько туманно объяснил он.

Я сошел к деду. Он лежал на нарах, навзничь, сложив на груди руки. Лицо его было строго и даже сердито.

– Ну, что, дедушка, как можется? – спросил я, подсаживаясь на лавку.

Он отвечал не скоро.

– Смерть идет, Миколай Миколаич, – проговорил он серьезно и неторопливо.

– Поправишься, – успокоил я. – А что, дедушка, разве ты боишься умереть?

– Нет, умереть я не боюсь. Я только до времени умереть боюсь… Потому не все я в закончание привел, в чем, значит, человеку произволение жизни.

Он говорил медленно, с передышкой.

– Думал, все исполнил… Ан, выходит, жизнь-то не скоро учтешь. Учел раз, ан она опять вперед тебя ушла… Только в последний час и учтешь. Ты бы мне завещание написал, – сказал он, – так, чернячок… Для нашего обихода и этого будет… Да в другое время и без него бы обошлось. А теперь…

– Изволь.

Я взял бумагу и перо и приготовился писать.

– А ты перекрестись. Перекрестимся перед началом.

Следовало короткое завещание, по которому он отказывал своему названному внуку, Василью, 15 рублей деньгами, которые лежали у него в изголовье, зашитые в груди кафтана. Тем все и кончилось.

– А сыновей что же ты не упомянул?

– Сыновей я отделил как следует, по дедовскому завету. А слышь! – вдруг спросил он, – Платон-то Абрамыч совсем к нам перевозится?

– Да.

Он замолчал.

– Не совладать им одним, не совладать… На меня люди скажут! – стал выговаривать он, словно в бреду, смотря неподвижно в потолок. – Пока жив – ничего, а умер… всяко бывает, всяко… Не совладать им одним… До суда доведут… А суд – все людской суд, не божий… Ты тут, что ли, Миколаич? – спросил он.

– Здесь, Абрам Матвеич, здесь.

– Ты что ж меня Авраамом-то ноне не зовешь? Давно уж что-то не звал… А и по деревне уж твое прозванье пошло.

– Разве нравится тебе?

– Недостоин, – проговорил он, помолчав, и затем смолк совсем.

Я положил написанную черновую завещания ему под изголовье и вышел.

На следующий день погода разведрилась. Осеннее солнце было ярко, но холодно. В свежем, прозрачном воздухе медленно плыли серебряные нити паутинника. Словно какая-то сила невольно тянула вон из дома, на волю, на простор. Мне хотелось воспользоваться последними хорошими днями своего деревенского житья, и я собрался на охоту. Хотя поднялся я утром очень рано, однако на половине деда Абрама было уже сильное оживление – говорили громко, крупно, хлопали особенно сильно дверями. Я сначала подумал, не умер ли дед. Но строгий час смерти невольно сокращает и смиряет даже самых сильных хищников… Когда я вошел во двор умываться, встретившаяся мне Маланья Федоровна не только обычно не приветствовала меня льстивым приветствием, но как-то особенно сердито шмыгнула мимо меня. Самовар принес мне Антон, как и всегда, благодушно-молчаливо улыбавшийся.

– Ну, что дед? – спросил я.

– Ничего. Слава тебе, господи! Поправляется. Ну, вот и хорошо… А что это вы там расшумелись так с раннего утра?

– Ничего. Тут мы ни при чем… Дело родительское.

Антон улыбнулся и тотчас же перебил самого себя замечанием насчет поэтической «приятности», с которою распевал песни весело шумевший самовар.

А когда я совсем оделся, взял ружье и вышел, то на завалине нашей избы встретил деда Абрама, сидевшего среди четырех-пяти таких же стариков. Сивые или совсем белые, как лунь, лысые или с выстриженными по-стариковски маковицами, они ежились от утренней свежести в своих дырявых полушубках.

Дед Абрам, несмотря на то что был слаб и его била лихорадка, старался шутить и глядеть веселее.

На мое приветствие и на мой вопрос, о чем они толкуют, дед отвечал:

– А вот гадаем, кому раньше в гроб ложиться, так грехи учитываем, чтоб уж чисто было… А коли что забудется, так пущай, кто в живе останется, за покойника справит. Об чем нам больше толковать-то? Нами уж и тына не подопрешь! – шутил дед Абрам.

– Разгуляться идешь? – спросил дед.

– Да, да.

– Ну, ступай! Побегай, пока молод. А состареешься, как мы же, так больше того, что грехи учитывать, не придется.

Я проходил весь день и вернулся только к вечеру. Каково же было мое изумление, когда я увидал следующую необычную сцену. От ворот, с завален и из окон изб любопытная деревня внимательно смотрела по направлению к избе деда Абрама, от которой неслись какие-то истерические рыдания, пересыпаемые руганью и всякими жесткими пожеланиями. Я узнал голос Маланьи Федоровны, хотя у самой избы еще не было никого заметно. Когда же я подошел на середину деревни, вдруг навстречу мне из ворот Абрамовой избы выехал тяжело нагруженный всяким скарбом воз, и на нем, как и раньше, сидела с своим сыном Маланья Федоровна. Она что-то кричала, обращаясь ко всей деревне, между тем как сам дед Абрам, спотыкаясь слабыми ногами, с открытою головой, выводил торопливо лошадь под уздцы на середину улицы. За этим возом, из-под ворот, выехал другой. Как и прежде, нервно и зло дергая вожжами, шел за ним Платон Абрамыч в розовой ситцевой рубахе, в жилетке с разноцветными стеклянными пуговками и в новом суконном картузе. Он был красен и весь в поту от волнения, а широко открытые глаза его, как у помешанного, бегали из стороны в сторону.