Александр Дюма - Могикане Парижа

– Непременно? – спросил граф.

– Вот письмо моего отца, который возвещает мне свой приезд в Париж, – а я более восьми лет не видел своего отца.

– Ваш отец, Доминик, счастлив, имея такого сына! Поезжайте, друг мой, я вас не задерживаю.

Но аббат, рассчитав время отправления письма и вероятного приезда отца в Париж, решился пробыть еще двадцать четыре часа с графом и уехать только на другой день.

День прошел, как все предшествовавшие дни, только еще более усилилась печаль.

Последний вечер провели в комнате Коломбо.

Переговорили опять все то, что было говорено в продолжение этого месяца, который бедный отец желал бы сделать вечным.

Граф убеждал Доминика приехать к нему, как только он будет свободен. Аббат обещал графу исполнить его приглашение. Он обещал ему, впрочем, тотчас по приезде в Париж написать, надеясь, что эта корреспонденция будет столь же приятна отцу, сколько и другу.

Так беседовали они далеко за полночь, мало заботясь о проходящем времени.

Доминик в десятый раз рассказал графу Пеноелю, по какому случаю он познакомился с его сыном. Он описал ему с малейшими подробностями жизнь Коломбо в Париже. Убеждаемый графом продолжать, он дошел наконец до главной причины трагической смерти молодого человека и остановился в нерешительности.

– Продолжайте, – сказал граф.

Но говорить отцу о женщине, которая была причиной смерти его сына, – подобного предмета затрагивать еще не приходилось Доминику, если бы отец и потребовал этого, то и тогда это была бы нелегкая задача. Совершенно понятно, почему слова не хотели сойти с языка Доминика.

– Продолжайте, мой друг, – повторил граф твердым голосом.

– Вы желаете, чтобы я вам рассказал о ней? – спросил священник.

– Да!.. Я желал бы знать, кто была молодая девушка, которую любил мой сын?

– Святая, пока он жил, мученица с тех пор, как его не стало.

– Вы знавали ее, мой друг?

– Настолько же, насколько я знал Коломбо.

Тогда он рассказал о любви Кармелиты к ее матери; как прислали за ним, боясь, чтобы мать, которая умерла без покаяния, не была лишена погребения; как Коломбо познакомился с Кармелитой во время похоронного бдения при покойнице. Затем рассказал о приезде Камилла, жизни трех друзей, об отъезде Коломбо, его возвращении, отсутствии Камилла, долгом ожидании Кармелиты, любви молодых людей во время отсутствия Камилла, письме, возвещавшем возвращение креола, и потом о страшной катастрофе, в которой один погиб, а другая осталась в живых.

Граф слушал рассказ, сидя неподвижно со скрещенными руками, с закинутой назад головой и глазами, устремленными в потолок. Время от времени тихая слеза катилась по бледным щекам старика.

Когда Доминик кончил, граф сказал:

– Как были бы они счастливы возле меня, в этой старой Пеноельской башне! – и добавил еще со вздохом:

– И я, – как был бы я счастлив с ними!

– Граф, – решился спросить Доминик, видя старика в этом настроении духа или, скорей, сердца, – не позволено ли мне будет отвезти прощение несчастной Кармелите от отца Коломбо?

Граф вздрогнул и с минуту оставался в нерешительности.

– Да простит Господь этой молодой девушке, как я ей прощаю! – сказал он, поднимая руки к небу с необыкновенным выражением молитвы.

Сказав эти слова, он встал и свойственным ему твердым, ровным шагом подошел к конторке.

Комната, в которой догорала лампа, находилась почти во мраке. Старик пошарил с минуту, отыскивая ключ, нашел его наконец, открыл конторку, выдвинул ящик, опустил туда руку с уверенностью человека, знающего, где что лежит. Он вынул оттуда пакет, завернутый в лист шелковой бумаги, подошел к аббату и в то же время к лампе.

Аббат протянул ему руку.

– Благодарю, благодарю вас за прощение, дарованное бедной женщине. Ваше прощение даст ей жизнь.

– Недостаточно, отец мой, простить этой юной девушке, – отвечал старик. – Я думаю с ужасом о ее отчаянии, когда она пережила его. Я сочувствую ей от всего моего сердца и обещаю вам молиться о ней каждый раз, когда я буду о нем молиться. Наконец, на память этой женщине, которую избрал мой сын, я даю единственное сокровище, оставшееся мне на этом свете, я посылаю ей локон белокурых волос, срезанных его матерью в день его рождения.

При этих словах он развернул бумагу, взял перо и написал:

«Прощение и благословение женщине, которую любил мой сын Коломбо».

И подписал: «Граф Пеноелъ».

Потом он поднес локон к своим губам, целовал его долго и нежно и отдал бумагу монаху.