Александр Дюма - Сальватор

И, пришпорив коня, выехал из рядов национальной гвардии, чтобы занять место на фланге и чуть впереди этой густой и многоголосой массы.

Началось торжественное прохождение национальной гвардии по ротам.

Каждая рота, проходя перед королем, выкрикивала свои призывы. Большинство из них было «Да здравствует король!», поэтому лицо Карла X начало понемногу проясняться.

Когда все роты прошли, король сказал маршалу Удино:

– Все могло бы пройти и получше. В гвардии есть несколько смутьянов, но в основном все – молодцы. В общем и целом я доволен.

И пустил коня галопом в направлении Тюильри.

По возвращении во дворец маршал подошел к королю.

– Сир, – спросил он, – могу ли я в приказе по национальной гвардии выразить удовлетворение Вашего Величества?

– Не возражаю, – ответил король. – Но мне хотелось бы знать, в каких выражениях будет высказано это удовлетворение.

Тут мажордом объявил, что кушать подано. Его Величество предложил руку герцогине Орлеанской, герцог Орлеанский – герцогине Ангулемской, герцог Шартрский – герцогине Беррийской, и все направились в столовый зал.

А тем временем национальные гвардейцы расходились по домам. Но прежде чем вернуться в свои кварталы, они оживленно обсудили ответ Карла X Бартелеми Лелонгу: «Я прибыл сюда для того, чтобы принять от вас знаки уважения, а не получать уроки».

И все решили, что слова эти были немного слишком аристократическими для того места, где они были произнесены: Карл X, говоря это, находился как раз на том самом месте, где за тридцать семь лет до этого стоял алтарь отечества, на котором Людовик XVI клялся в верности французской конституции. Хотя, по правде говоря, Карл X, бывший в то время графом д'Артуа, этой клятвы и не слышал, поскольку еще в 1789 году уехал за границу. А посему, едва король уехал с Марсового поля, как сдерживаемые до того момента крики раздались с новой силой. И вся эта громадная арена вздрогнула от всеобщих криков гнева и проклятий.

Но это было еще не все: каждый легион, направляясь в свой округ, уносил с собой частицу возбуждения, почерпнутую из общего котла страстей, и распространял это возбуждение по всему пути следования. Не получи эти крики отклика у населения, они вскоре стихли бы, как угасает огонь, когда кончаются дрова. Но все было как раз наоборот: эти крики были подобны искрам, которые падали на готовые вспыхнуть дрова.

Крики были подхвачены толпой и отозвались многократно усиленным эхом. Мужчины, стоя на порогах своих домов, махали шляпами, женщины из окон приветственно помахивали платочками. Никто больше уже не кричал: «Да здравствует король! Да здравствует Хартия! Да здравствует свобода печати!» Теперь раздавалось: «Да здравствует национальная гвардия! Долой иезуитов! Долой министров!» От воодушевления люди переходили к протесту, а от протеста к неповиновению.

Но еще хуже было то, что легионам, возвращавшимся со смотра по улице Риволи и Вандомской площади, надо было пройти мимо министерства финансов и министерства юстиции. И там национальные гвардейцы уже не просто кричали, а вопили. Несмотря на то, что полковники отдали приказ продолжать движение, легионы остановились. Приклады ружей с грохотом опустились на мостовую и стекла зданий задрожали от криков: «Долой Вилеля! Долой Пейронне!»

Один или два полковника, повторив приказ продолжить движение и увидев, что подчиняться им никто и не собирается, с недовольными криками отправились восвояси. Но другие офицеры остались и, вместо того, чтобы успокаивать своих подчиненных, стали кричать как и все, а некоторые даже громче других.

Манифестация получилась очень грозной. Это не было народной массой, сборищем жителей парижских предместий, толпой рабочих, – это была войсковая единица, политическая сила. Это была буржуазия, протестовавшая со всем народом Франции и выражавшая свой протест криками, вырывающимися из двадцати тысяч глоток.

В это время министры ужинали у австрийского посла господина д'Аппони. Предупрежденные полицией, они поднялись из-за стола, вызвали свои кареты и отправились на совещание в министерство внутренних дел. Оттуда в полном составе кабинет министров прибыл в Тюильри.

Из окон своего кабинета король смог бы увидеть, что происходит на улицах и осознать всю опасность создавшейся ситуации. Но король ужинал в салоне Дианы, куда не долетало ни единого звука бурлящего Парижа.

А ведь и Луи-Филипп тоже в 1848 году принимал завтрак, когда ему доложили, что кордегардия на площади Людовика XV была захвачена восставшим народом!