Редьярд Киплинг - Опьяневшая партия отслуживших срок

Я потолковал с моими унтерами – они были трезвы, – и мы с ними загнали партию в палатки. Как раз вовремя! Вот приходит офицерик, делает обход, такой вежливый, приличный.

– Плохие квартиры, ребята, – говорит он. – Только вы не можете ждать, чтобы здесь было так же удобно, как в бараках. Приходится мириться. Сегодня я закрыл глаза на часть ваших скверных фокусов, но больше не должно быть ничего подобного.

– Да и не будет. Зайдите да выпейте со мной, сынок, – говорит ему Пег Барней, а сам пошатывается. Мой офицерик сдержался.

– Вы – надутая свинья, – говорит ему Пег; остальные в палатке начинают смеяться.

Я говорил вам, что у моего офицера был характер. Он хватил Пега близко к глазу, и Пег, вертясь, отлетел в глубину палатки.

– Пригвоздите его, сэр, – сказал я шепотом.

– Пригвоздите его! – велел мой офицерик, да так громко, точно повторяя слова сержанта во время батальонного ученья.

Унтеры схватили Барнея (в эту минуту он был какой-то воющей грудой) и скорехонько растянули его на земле, ничком. Палаточные колышки держали его руки и ноги. Уж и бранился же он! Право, от таких ругательств даже негр побелел бы.

Я схватил колышек и заткнул им противный рот пьяного.

– Кусай его, Пег Барней, – говорю, – начинает холодать и тебе нужно развлечение. Не будь устава, ты кусал бы пулю, Пег Барней, – говорю я.

Все выбежали из палаток, смотрят на Барнея.

– Это против устава! Поручик его ударил! – провизжал Скреб Грин (он был законник). Некоторые поддержали его.

– Пригвоздите и этого человека, – не теряя хладнокровия, сказал мой офицерик, и унтеры растянули Грина рядом с Пегом.

Я видел, что солдаты начинают приходить в себя. Они стояли, не зная, что делать.

– В палатки! – сказал им мой офицерик. – Сержант, поставьте часового около наказанных.

Все разошлись по палаткам, точно шакалы, и всю ночь было тихо; только ноги часового стучали, да Скреб Грин лепетал что-то, как ребенок. Стояла холодная ночь, и Пег Барней отрезвел.

Перед утренней зарей из палатки выходит мой офицерик и говорит: «Освободите этих людей и отошлите их по местам». Скреб Грин убрался, не говоря ни слова, но Пег Барней, весь окоченевший от холода, стоял ни дать ни взять овца и старался объяснить офицеру, что он жалеет о своем поступке.

Когда дело дошло до выступления, в партии не нашлось ни одного буяна, но я слышал слова о «незаконности».

Вот я иду к старому черному сержанту и говорю:

– Могу теперь умереть спокойно. Сегодня я видел настоящего мужественного человека.

– Он – молодчина, – отвечает старый Хосер, – вся партия тиха, как селедки. Все пойдут к морю, как овечки. У этого мальчика сердце целого отряда генералов.

– Аминь, – говорю я. – И желаю ему удачи на море и на земле, где бы он ни был. Дайте мне знать, как дойдет отряд.

А вы знаете как? Этот мальчик-офицерик, так написали мне из Бомбея, строго вел их до дока и так ругал, что каждый из них перестал понимать, где его душа, где чужая. С тех пор как я расстался с отслужившими срок и до того времени, как они пришли на пристань, ни один не напился больше, чем следовало. И, клянусь святым военным артикулом, перейдя на палубу, они кричали офицеру «ура», пока совсем не охрипли, а этого, заметьте, не случалось с отслужившими на памяти живых людей. Не всякий малый отправил бы устав к черту и растянул бы Пега Барнея по указанию старого, дряхлого, изломанного скелета, вроде меня. Я гордился бы, если бы служил под его…

– Теренс, ты штатский, – предупреждающим тоном сказала мужу Дина Шад.

– Да, да, разве я могу забыть это? Но все-таки молодец этот мальчик. А я только глиняный чурбан с корытом на голове. Виски у вас под рукой, сэр, и с вашего позволения мы, стоя, выпьем за мой старый полк.

Мы выпили.