Редьярд Киплинг - Черный Джек

О'Хара возненавидел нашу комнату (он был мой сержант), и мы никак не могли угодить ему. В те времена я, как человек молодой и горячий, не принимал наказаний молча; язык мой так и болтался, но и только. Не то было с другими; почему – не могу сказать; может быть, просто некоторые люди родятся подлыми и доходят до убийства в тех случаях, когда кулака более чем достаточно. Через некоторое время мои товарищи стали отчаянно вежливы со мной, и вся их дюжина проклинала сержанта О'Хара.

– Да, да, – говорил я, – О'Хара – дьявол, не стану спорить, но разве только он один на свете? Оставьте его в покое. Ему надоест вечно находить, что наша амуниция грязна и что мы держим наше платье в плохом состоянии.

– Ну нет, это ему так не пройдет! – отвечают они.

– Так расправьтесь с ним, – говорю я, – потом сами же и взвоете.

– Он неприлично любезничает с женой Слимми, – заметил один из малых.

– Она всегда вела себя таким образом, – отвечаю я. – Почему это вас возмутило?

– Разве он не преследует нашу казарму? Можем ли мы сделать хоть что-нибудь, чтобы он не отругал нас? – сказал другой.

– Правильно, – говорю.

– А вы не поможете нам сделать что-нибудь? – попросил третий. – Ведь вы такой рослый, смелый детина.

– Если он поднимет на меня руку, я разобью ему голову, – говорю, – если он скажет, что я неопрятен, я крикну ему, что он лжет, и я охотно сунул бы его в артиллерийскую водопойку, если бы не ждал нашивок.

– Только-то? – сказал один солдат. – Разве у вас нет смелости? Ах вы, бескровная телятина!

– Может быть я и бескровный, – сказал я, отступая к моей койке и проводя вокруг нее черту, – только вы знаете, что тот, кто перешагнет через эту черту, станет еще бескровнее меня. Никто не смеет ругать меня в лицо. Поймите, я не хочу участвовать в том, что вы затеяли, и не подниму руку на человека, который по чину старше меня. Перешагнет ли кто-нибудь черту? – спрашиваю.

Никто не двинулся, хотя я не торопил их. Они собрались в дальнем углу комнаты, ворчали и рычали. Я взял свою фуражку, мысленно расхваливая себя, пошел в погребок и скоро напился до неприличия; вино ударило мне в ноги, голова же оставалась благоразумной.

– Хоулиген, – сказал я малому из роты Е (он был мой друг), – я пьян, начиная от поясницы до ступней. Позволь-ка мне опереться на твое плечо; поддержи меня и отведи в высокую траву. Там я просплюсь. Хоулиген (он умер, но славный был парень) поддержал меня; с ним мы дошли до высокой травы и, ей-ей, небо и земля передо мной вертелись. Я лег среди самых густых зеленых стеблей и там со спокойной совестью заснул. Мне не хотелось, чтобы меня слишком часто записывали в книгу; добрую половину года мое поведение было безупречным.

Когда я поднялся, опьянение почти испарилось, но я испытывал такое ощущение, точно у меня во рту сидела кошка со своими новорожденными котятами. В те дни я еще не умел выносить спиртные напитки. Теперь я стал покрепче.

«Попрошу-ка я Хоулигена окатить мне голову ведром воды», – подумал я и хотел уже встать, как услышал, что кто-то говорит:

– Обвинят этого увертливого пса, Мельванея.

«Ого, – подумал я, и у меня в голове пошел такой звон, точно в караульной комнате ударили в гонг. – Какую вину должен я принять на себя из любезности к Тиму Вельме?» Дело в том, что говорил именно Тим Вельме.

Я повернулся на живот и потихоньку, рывками, пополз в траве, направляясь в сторону голосов. Все двенадцать из моей комнаты сидели кучкой; сухая трава качалась над их головами; черное убийство было в их сердцах. Я слегка раздвинул высокие стебли, чтобы лучше видеть.

– Что там? – сказал один и вскочил.

– Собака, – ответил Вельме. – Мы отлично устроим эту штуку и, как я уже говорил, вину свалим на Мельванея.

– Тяжело лишить жизни человека, – заметил один молодой малый.

«Покорно благодарю, – подумал я. – Ну что же они затеяли? Что задумали против меня?»

– Это так же легко, как выпить кружку пива, – сказал Вельме. – В семь часов или около того О'Хара пройдет к помещениям женатых, чтобы навестить жену Слимми. Один из нас шепнет об этом остальным, и мы поднимем дьявольскую свистопляску: примемся смеяться, кричать, стучать, топать ногами. О'Хара выбежит и прикажет нам сидеть тихо; в суматохе наша лампа будет разбита. Он прямехонько побежит к задней двери, туда, где на веранде висит лампа, и, таким образом, очутится как раз против света. В темноте он ничего не разглядит. Один из нас выстрелит; стрелять приведется почти в упор и стыдно будет промахнуться. Возьмем ружье Мельванея: оно первое на стойке; не узнать его даже в темноте нельзя: оно с таким длинным дулом и такое неуклюжее.