Павел Анненков: Литературный тип слабого человека. По поводу тургеневской «Аси»

Новый Онегин, который продержал бы такую речь бедной девушке, был бы так же прав, как и старый, – с тою только разницей, что честный поступок пушкинского героя выходил из притуплённого и ослабевшего чувства, а поступок его подражателя навеян был бы искренним желанием сделать психическое наблюдение мерилом для нравственной оценки людей.

Постараемся поближе подойти к образу, который занимал и занимает еще воображение наших писателей, который составляет любимую тему современной литературы и вырос наконец до типа, определяющего все направление изящной словесности последнего времени, – что он такое? Известно, что всякое ироническое или отрицательное изображение имеет непременно свою лицевую или идеальную сторону: вот почему за фигурой слабого, ничтожного человека, выводимой обыкновенно нашими писателями, мелькает для нас весьма важное и серьезное явление современной жизни. Благодаря влиянию общей европейской цивилизации, которая в течение столетия с основания Московского университета должна же была что-нибудь сделать, образовался класс людей, понявший науку как живое и нескончаемое воспитание. С него начинается у нас разумная жизнь общества, хотя, надо заметить, обстоятельства способствовали еще более к доставлению ему видной роли, чем самые его достоинства. Попытки прямо вступить в обладание всеми результатами образования, которые даются только долгим воспитанием, оказались во многих случаях бесплодными. Оставалось пустое место. Новый класс деятелей занял его, переворотив совершенно задачу общественного воспитанья и сделав ее из блестящей, бойкой внешней задачи – тихой, скромной внутреннею задачею. Начав путь с того места, где остановились предшественники, он пошел однако своей, единственно возможной дорогой и прежде всего разбудил в себе и других стремление поставить науку и мысль законами для собственного существования. Люди этого направления уже не могли быть просты, цельны и, так сказать, прозрачны, наподобие юнкера, знающего наперед весь свой день: задача жизни тут была весьма сложна, нравственные требования весьма разнообразны, да и все вопросы их были еще очень темны даже для лиц, уже вышедших из толпы. Притом люди эти уже не могли жить, как случайно сложилась или застала жизнь, и нести за плечами котомку мыслей и познаний для одного удовольствия иметь ее при себе. Оставалось одно: создать себе отдельный мир разумности, понятий о правом и неправом, об истине и призраке, который почасту занимает ее место. На этом устройстве особенного мира нравственных, руководящих правил и на усилиях найти в нем полное удовлетворение своим духовным потребностям истощилась вся энергия их, а энергии было у них много.

Может ли подобный замкнутый мир, рядом с живым и действительным миром, доставить человеку не только счастие, но просто спокойствие – это другой вопрос. Тем не менее вражда этого класса людей к непосредственности, легкому, естественному образу жизни и действий становится очень понятна: за этой легкостью и свободой они только видели игру животных инстинктов, угадывали одну грубую силу природных, может быть, даже национальных элементов, но уже лишенных поэзии и смысла; понятно также и отвращение их к простоте, цельности характеров: чем ограниченнее круг понятий человека, тем менее для него путей в жизни, тем легче выбор дороги. Это даже и не выбор, а почтовое следование одним определенным трактом, каков бы он ни был, и во всяком случае это свойство духовной нищеты, а не богатства природы. Ведь и господин, который для сокращения пути своего несколькими минутами отправляется прямо через засеянное поле земледельца, гораздо простее и цельнее по характеру другого господина, который мог бы сделать то же, но задумывается и объезжает поле. Вместе с строгим взглядом на самих себя, необходимо должно было явиться и несколько чуждое отношение к окружавшей их среде. Они требовали от каждого факта – причин его появления, от каждого поступка – смысла, от каждого действия – мысли, служившей ему поводом и основанием. То что называлось разрывом с действительностью, отвлеченным пониманием жизни, бесплодным одиночеством, была совершенная невозможность жить, дышать и двигаться в стихии неразумности, случайности, каприза или таких мелких расчетов, что они боятся всяких, даже выгодных для себя объяснений. В этой стихии они были дети, и безоружны до того, что наименее просветленные натуры, не стоившие, так сказать, одного часа их жизни, могли уловить и опрокинуть их на каждом шагу. Впрочем, и то сказать – много ли вообще героев, способных владеть всевозможным оружием? Лессинг тоже был ограничен известной сферой действования, что не помешало ему однако ж сделаться одним из тех, которые способствовали возрождению своей страны. Таким образом, самый ход обстоятельств привел людей описываемого нами класса к единственной практической роли – руководителей мнений. Они всюду вносили за собой отвлеченную, но проверяющую мысль, не боялись своего одиночества, не предпринимали никаких мер освободиться от него и терпеливо стояли каждый на своем месте, зная, что рано, поздно ли, люди придут к ним сами. Предчувствие их оправдалось. Что они падали, увлекались, были более правы в одних случаях, менее правы в других, о том говорить нечего: важен был первый пример образованья, понятого не как новый вид щегольства, а в смысле деятеля, устанавливающего и созидающего внутренний мир человека, к которому потянется необходимо и вся окружающая его сфера. Но все это еще далеко отстоит от типа решительного и смелого человека, созидаемого нами по образцам чужой жизни. Как бы твердо ни выражались их различные убеждения, но они никогда не могли быть сами исполнителями своих советов и идеалов. Тому мешала даже многосторонность их образованья. От обширного понимания личностей и противоположных систем никогда нельзя ждать полного, безотменного осужденья тех и других, что для скорого, практического успеха в деле так необходимо. От добросовестности и чистоты мысли никогда нельзя ждать умышленного пренебрежения какой-либо заметки, имеющей вид справедливости, но задерживающей ход дела. Как бы мала ни была заметка, но решимостью перескочить через нее они уже не обладали, тут нужны были для них новые обсуждения и новая победа. Затем еще привычка к правильному, логическому разрешению задач делала их совершенно не способными участвовать в жизненном разрешении их, которое всегда грубее, насильственнее и произвольнее первого. Да им недоставало и особенной организации, не легко воспламеняющейся, но крепко сберегающей впечатления, какая должна отличать мужей практической борьбы. Они сложились иначе. Основанием всех их поступков было более всего размышление. Примеры стойкости, показанные ими ввиду неприязненных обстоятельств, самые порывы их и даже минуты вдохновения и страсти обязаны были своим происхождением одной силе – размышлению, следовали за ним, а не предшествовали ему, и оно же отразилось даже во внешнем облике их, переработав его точно так же, как и душу… И несмотря на все перечисленные нами недостатки, мы видели на глазах наших, что лучшие люди круга, к какой бы литературной партии ни принадлежали, каким бы убеждениям ни следовали и как бы ни назывались, умели создать вокруг себя целительную атмосферу, освежавшую всякого, кто подходил к ним: где они показывались, там уже непременно завязывалась жизнь, мысли, там уже непременно падало и оставалось в душах семя русского образованья, которое, между прочим сказать, только с этих людей, в сущности, и начинается. Таков был у нас первообраз «слабого» характера.