Георг Брандес: Бальзак

С этого момента его мировоззрение облагораживается или, вернее, делится на два разные – на серьезное и шутливое. Те элементы, которые в «Phisiologie du mariage» были еще нераздельны, именно серьезный взгляд на человеческую жизнь и чувственно-циническое отношение с ней, с этой поры существуют каждый особо, как трагедия и сатирическая драма.

В том же году (1831) он пишет свой первый философский роман «La peau de chagrin», упрочивший за ним репутацию поэта, а романом «La belle impéria» он начинает длинный ряд своих «Contes drolatiques», т.-е. собрание повестей, в роде самых пикантных «contes» времен «возрождения». По духу они родственны с новеллами Боккачио и королевы Маргариты и с анекдотами Брантома, а в языке заметно прямое влияние Рабле. рассказанные новейшим языком, они показались бы пошлыми и грязными, а на наивном языке старины, как бы облагороживающем содержание еще более, чем строгий размер стиха, эти апофеозы чувственности художественны, игривы, как шутки одного из тех монахов светского закала, которые играют роль в рассказах всех народов.

В одном из мастерских прологов к подобным собраниям автор рассказывает, что он в молодости потерял топор – свое наследство – и остался ни с чем. Тогда он, подобно дровосеку в прологе к книге своего дорогого наставника Рабле, стал вопиять в небу в надежде, что там услышат его и он получит другой топор. Но Меркурий бросил ему записку, на которой начертаны были всего три буквы A V E. Он вертел в руках небесный дар так и сяк и, наконец, прочел это слово наоборот EVA. Но что такое EVA? – Что же иное, как не все женщины в одной? Итак, божественный голос говорил автору: «Подумай о женщине, – женщина уврачует твои скорби, наполнит твою охотничью сумку, она – твой бог, твоя собственность. Avé, привет тебе! Eva, о женщина!» Это значило, что ему нужно сумасбродными и забавными рассказами о любовных приключениях заставить смеяться читателя, свободного от предразсудков. И это ему удалось. Никогда еще слог его не достигал такого совершенства и не производил такого сильного впечатления. У самого Рубенса не найдете более смелых штрихов и более ярких красок, не найдете и подобной геркулесовской веселости в изображениях нагих фавнов и пьяных вакханок. Ни один художник речи не поднимался в этом отношении выше Бальзака. Прочтите, например, следующий отрывок из обращения к музе, написанного на радостях по случаю окончания нового ряда новелл:

«Смеющаяся дева, если ты навсегда хочешь остаться свежею и юною, не плачь больше никогда! Подумай лучше о том, как бы не ездить на мухах без стремян, как запрягать твоих хамелеонообразных химер вместе с прелестными облаками, а лошадей обращать в радужные образы, накрывать их попонами из кармазинно-розовых снов, а вместо удил давать им темно-голубые крылья.

Клянусь телом и кровью, курильницею и печатью, книгою и шпагою, лохмотьями и золотом, звуком и цветом, если ты воротишься в пещеру элегий, где евнухи набирают гадких женщин для слабоумных султанов, то я прокляну тебя, лишу тебя ласк и любви, лишу…

Ах! вон она сидит высоко на коне на солнечном луче, сопровождаемая дюжиною рассказов, которые от её смеха рассыпаются воздушными метеорами! Она отражается в их призмах сильная, высокая, так смело бессмысленная, бессмысленно спеша навстречу всему, и ее нужно звать давно и хорошо, чтобы следить за её сиреноподобным хвостом с серебристыми блестками, который она извивает при этой игре. Праведный Боже! Она бросилась вперед, подобно сотне выпущенных вечером на свободу школьников, которые кидаются на садовую изгородь из ежевики. В чорту учителя! Полная дюжина! Праздничный вечер!.. Сюда, ко мне, товарищи!»

Справедливость требует заметить, однако, что едва ли во всех «Contes drolatiques» найдется другой такой длинный отрывок, который бы можно было выписать или прочесть громко.

«La peau de chagrin» – это первая попытка Бальзака помериться с действительностью. Эта книга разнообразная, живая, полная роскошных образов, в которой поэт, как бы забегая вперед, в величавых, но простых символах пытается набросать широкую картину новейшего общества, между тем как его могли вполне изобразить лишь произведения Бальзака, взятые в целом. В фантастическом освещении выставлены здесь в контрастах характеристические моменты из жизни новейшего общества – игорный дом и будуар модной дамы, кабинет ученого и роскошные палаты богача, тоскливая и безнадежная бедность человека, молодого и талантливого, которому не суждено вкусить земных благ, и оргии журналистов и куртизанок, наконец контраст искренности и светских приличий у женщин. Картина набросана смелою кистью и целое произведение состоит из немногих, ярко освещенных, групп, примыкающих одна к другой, но во всем больше философии и символики, чем индивидуальной жизни. Старый тряпичник дает бедному молодому герою, решившемуся на самоубийство, кусок ослиной шкуры, на которую не действует ни огонь, ни железо. Притом у кого она есть, у того все желания исполняются, но за то она каждый раз уменьшается на несколько линий и от неё зависит жизнь владельца. Благодаря изумительному творчеству фантазии, сверхъестественное в этом символическом образе, имеющем глубокий смысл, кажется вероятным. Бальзак сумел придать такую форму фантастическому, в которой оно может мириться с явлениями действительной жизни. Лампа Алладина, если ее потереть, делает чудеса. Она изменяет естественный закон причинности (даже у Эленшлегера). Иное дело – шагреневая кожа: сама она ничего не делает, за то обладание ею доставляет успех в делах, но при этом она постоянно уменьшается, – она как будто состоит из того же материала, который составляет основу нашей жизни. «Человек, – говорит Бальзак, – расходуется на два инстинктивных действия, от которых источники его бытия высыхают. Два глагола выражают все те формы, которые принимают эти две причины его смерти: желать и мочь. Желание нас сжигает, а способность мочь уничтожает. Это значит: в конце концев мы умираем, потому что ежедневно уничтожаем себя. Кожа, подобно нам, тоже уничтожается от нашей способности желать и мочь». Бальзак метко характеризует господствующее стремление целого поколения – познать жизнь во всей её полноте и глубине – и указывает на то, какая душевная пустота следует за исполнением желания и как удовлетворение страстей влечет за собою смерть. «La peau de chagrin» – книга молодого писателя, но блестящая по замыслу и отвлеченно-меланхолическая, как все книги, написанные раньше того, чем поэт прошел долгий путь жизненного опыта. Она имела успех и вне пределов Франции. Гете читал ее даже в последний год своей жизни. У Римёра (который ошибочно считает автором книги В. Гюго) Гёте говорит 11 окт. 1831 года: «Я продолжал чтение „La peau de chagrin“. Это – прекрасное произведение, в новом роде, которое между прочим отличается тем, что искусно лавирует между невозможным и невыносимым, и автор весьма последовательно пользуется чудесным, как средством изобразить выдающиеся стремления и события. Об этом в частности можно было бы сказать много хорошего». А в письме от 17 марта 1831 года он говорит о той же книге: «Это произведение необыкновенного ума указывает на коренную и неисцелимую язву нации, и последняя заражала бы организм все глубже, еслибы те департаменты, в которых теперь еще не умеют ни читать, ни писать, не возродили со временем эту нацию, насколько это возможно» [6].