Роберт Стивенсон - Алмаз раджи (сборник)

А сам предложил Дженет руку, хотя на ней не было ничего, кроме исподней сорочки, и повел ее через все местечко к ее дому, и проводил до самых дверей, словно она какая-нибудь знатная леди. А она и визжала, и хохотала, и причитала, да так, что и слушать-то было зазорно. Он же словно ничего и не слыхал.

В ту ночь многие почтенные и уважаемые люди долго молились перед сном, а когда настало утро, такой страх овладел всем нашим местечком и всей округой Болвири, что и сказать нельзя. Детишки все куда попало попрятались, взрослые мужчины глаз показать на улицу не смели, да и пожилые люди тоже стояли и боялись от собственных дверей отойти, а только с порога глядели. По улице шла Дженет. Она ли это была, или ее подобие – кто знает: шея скручена, голова свесилась набок, как у мертвеца, которого только что из петли вынули, и все лицо перекошено.

Мало-помалу люди к этому попривыкли и даже стали расспрашивать ее, что такое с нею приключилось. Но с того дня она уже не могла говорить, как подобает христианке, а только слюни, бывало, пускает, да лопочет что-то и челюсти сводит и разводит, точно ножницы. С тех пор имя Божье ни разу не слетало у нее с языка. Даже когда она старалась произнести его, все равно ничего не выходило! Те, кто знал, в чем тут дело, ничего не говорили и помалкивали, но с того времени уже никто никогда не называл ее прежним именем – Дженет Макклоур, потому что все считали, что та Дженет давным-давно в ад кромешный угодила. Но ведь пастору не прикажешь и рот ему не заткнешь, а он только и твердил в своих проповедях, что о жестокости людской, которая будто бы довела Дженет до паралича, бранил мальчишек, которые ее дразнили и приставали к ней, и в тот же самый вечер забрал ее к себе, и стали они жить вдвоем в пасторском доме под горой Хэнгин Шоу.

Между тем время шло своим чередом, и люди легкомысленные начали было смотреть на это сквозь пальцы и даже забывать о том черном деле. О пасторе все стали лучшего мнения, чем поначалу, хотя он по-прежнему сидел до поздней ночи за своим писанием, и люди часто видели, как в окне его дома на берегу Дьюлы далеко за полночь мерцает пламя свечи. Казалось, он был доволен собой и своей судьбой, но все стали замечать, что он как будто чахнет, а что касается Дженет, то она молча делала свое дело, уходила и приходила, хлопотала в кухне и по дому, и если прежде говорила мало, то теперь и подавно. Она никого не трогала, но на нее жутко было смотреть, и все у нас в Болвири удивлялись, как это ей доверили пасторский дом.

В конце июля того года настала такая погода, какой отродясь не видывали в этих краях. Стало до того жарко, что стада нельзя было загнать на Черный холм, потому что скотина вконец изнемогла и не шла в гору. Даже молодые парни и ребятишки бросили играть и резвиться; всех одолела жара. Особенно душно, нестерпимо томительно и даже жутко бывало, когда вдруг начинал дуть горячий ветер, шуметь в листве, свистеть по полям и лугам, по горам и долинам, или вдруг налетал короткий ливень, ничего не освежавший и не оживлявший. Каждый день мы думали, что к утру, должно быть, соберется гроза, но наступало одно утро и другое утро, а погода была все та же, ни на что не похожая, тяжкая для людей и животных. Но никто так не страдал и не мучился от жары, как мистер Соулис. Он не мог ни спать, ни есть, как он сам говорил своему епархиальному начальству, и когда не сидел над писанием своей книги, то бродил по окрестностям, словно одержимый – и это в такое время, когда все были рады сидеть дома, в прохладе!

Неподалеку от Хэнгин Шоу, перед Черным холмом, где обычно паслись стада, есть клочок земли, обнесенный каменной оградой с железными решетчатыми воротами. Там в прежние времена было кладбище прихода Болвири, основанное папистами [103]еще до того, как свет Господень озарил наше королевство. Как бы там ни было, только это старое кладбище стало излюбленным местом пастора Соулиса; здесь он часто подолгу сидел и обдумывал свои проповеди, и любовался открывавшимся оттуда видом. Местечко это было живописное, и вид был действительно очень красивый – настоящая картина!

И вот однажды взобрался мистер Соулис на Черный холм, и видит сперва двух, а там и четырех, а там и целых семь воронов, кружащих над старым кладбищем. И летают они то легко и весело, то тяжело и грузно, словно им трудно махать крыльями, и каркают без умолку, словно перекликаются друг с другом. Мистеру Соулису сразу стало ясно, что воронов встревожило что-то необычайное; однако его нелегко было напугать, не робкого он был десятка, наш пастор Соулис, а потому и пошел прямо к ограде, чтобы взглянуть. И что же он там увидел? Видит – человек сидит, или, может, то был только с виду человек; сидит он на одной из могил, рослый, плечистый и черный что сажа, словно из пекла вылез, и глаза у него очень странные. Мистер Соулис не раз слыхал рассказы о черных людях и много читал о них, но было что-то до того недоброе в человеке, которого он видел перед собой, что, как ни жарко ему было, а все же бросило его в дрожь. Однако мистер Соулис набрался духу и заговорил с ним: «Вы, вероятно, нездешний, мой друг?» – спрашивает он его. Но черный человек ничего не ответил, а только вскочил и побежал к противоположной стене кладбища, и все оглядывался на пастора; а тот стоял и смотрел ему вслед до тех пор, пока тот не перескочил через ограду и не помчался вниз прямо к роще, что невдалеке от Черного холма. Мистер Соулис, сам не зная зачем, бросился за ним, но был так утомлен и обессилен жарой, что угнаться за черным человеком не мог. Тот еще раз мелькнул между березами и спустился с холма; затем пастор опять увидел, как он, хромая и ковыляя, перебрался через реку и направился к пасторскому дому.