Иван Тургенев - История лейтенанта Ергунова

– Фигурка! Эй, фигурка! Кто вы такая?

– Сюда, сюда, – промолвила немного сиплым голоском, нерусским, медлительным говором и с неверными ударениями «фигурка» и подалась назад шага на два.

Кузьма Васильевич вслед за ней переступил порог и очутился в крохотной комнатке без окон, обитой по стенам и по полу толстыми коврами из верблюжьей шерсти. Сильный запах мускуса так и обдал его. Две желтые восковые свечи горели на круглом столике перед низким турецким диванчиком. В углу стояла кроватка под кисейным пологом с шелковыми полосками, и длинные янтарные четки, с красною кистью на конце, висели близ изголовья.

– Да позвольте наконец, кто вы такая? – повторил Кузьма Васильевич.

– Се́стра… се́стра Эмилии.

– Вы ее сестра? И здесь живете?

– Да… да…

Кузьма Васильевич захотел прикоснуться к «фигурке». Она отшатнулась.

– Как же это она никогда мне о вас не говорила?

– А не́льзя… не́льзя…

– Вы, стало быть, скрываетесь… прячетесь?

– Да…

– Есть такая причина?

– Есте… есте.

– Гм! – Кузьма Васильевич опять захотел прикоснуться к «фигурке», она опять отшатнулась. – То-то я вас никогда не заметил. Я, признаюсь, и существования вашего не подозревал. И мадам Фритче, старуха эта, вам тоже доводится теткой?

– Да… то́тка.

– Гм! Вы как будто по-русски плохо понимаете. Как вас зовут, позвольте узнать?

– Ко́либри.

– Как?

– Ко́либри.

– Ко́либри? Вот необыкновенное имя! Это, помнится, в Африке бывают такие насекомые?

Колибри засмеялась коротким странным смехом… точно у ней в горле стеклышки столкнулись. Она покачала головой, повела кругом глазами, положила гитару на стол и, проворно подойдя к двери, разом ее притворила. Она двигалась живо и ловко, с едва слышным быстрым шумом, как ящерица; сзади ее волосы спускались ниже колен.

– А зачем вы дверь-то заперли? – спросил Кузьма Васильевич. Колибри приложила палец к губам:

– Эмилия… Не надо… ее не надо.

Кузьма Васильевич ухмыльнулся.

– Уж не ревнуете ли вы?

Колибри приподняла брови.

– Цо?

– Ревнуете… сердитесь, – объяснил Кузьма Васильевич.

– О да!

– Вот как! Много чести!.. Послушайте, сколько вам лет?

– Семинадцать.

– Семнадцать, вы хотите сказать?

– Да.

Кузьма Васильевич окинул внимательным взором свою фантастическую собеседницу.

– Какая же вы красоточка, – проговорил он внушительно. – Чудо, просто чудо! Что за волосы! Глаза! А брови-то, брови!.. У!

Колибри опять засмеялась и опять повела своими великолепными глазами.

– Да, я красавица! Садитесь, и я сяду… подле.

– Извольте, извольте… Но, воля ваша, какая же вы сестра Эмилии? Вы на нее нисколько не похожи.

– Нет… я се́стра… куджи́на. Вот… возьмите… свето́к. Хороший свето́к. Пахнет. – Она вынула из-за пояса ветку белой сирени, понюхала, откусила лепесток и подала ему всю ветку. – Хотите варенья? Хорошее… из Константинополи́… шербет. – Колибри достала из небольшого комода обернутую в кусок алой шелковой материи, со стальными блестками, раззолоченную баночку, серебряную ложечку, хрустальный граненый графинчик с водой и такой же стаканчик. – Кушайте шербет, господин; он очень прекрасный. Я вам буду петь… Хотите? – Она схватила гитару.

– А вы поете? – спросил Кузьма Васильевич, кладя себе в рот ложку действительно превосходного шербету.

– О да! – Она откинула назад свою косу, наклонила голову набок и взяла несколько аккордов, старательно глядя на концы своих пальцев и на ручку гитары… потом вдруг запела не по росту сильным и приятным, но гортанным и для уха Кузьмы Васильевича несколько диким голосом. «Ах ты, моя кошечка!» – подумал он. Пела она песню заунывную, нисколько не русскую и на языке, совершенно Кузьме Васильевичу не знакомом. По его уверению, звуки: «кха, гха» – то и дело слышались в пении, а под конец она протяжно повторила: «синтамар» или «синцимар», что-то в этом вкусе, подперлась рукой, вздохнула и опустила гитару на колени. – Хорошо? – спросила она. – Еще хотите?

– С моим удовольствием, – отвечал Кузьма Васильевич. – Только зачем это у вас такое лицо, словно всё печальное? Вы бы шербету откушали.

– Нет… вы сами. А я еще… Эта будет веселей. – Она спела другую песенку, вроде плясовой, на том же непонятном языке. Опять послышались Кузьме Васильевичу прежние гортанные звуки. Ее смуглые пальчики так и бегали по струнам, «как паучки». И кончила она этот раз тем, что бойко крикнула: «Ганда!» или «Гасса!» – и застучала кулачком по столу, сверкая глазами…