Роберт Стивенсон - Павильон на холме

По-видимому, это было очень скандальное, вопиющее дело. Тысячи клиентов Хедльстона обратились в бедняков, один из них при известии о прекращении платежей лишился рассудка. Но, странная вещь! Читая эти подробности, я скорее симпатизировал Хедльстону, чем его несчастным жертвам – до такой степени были сильны чары любви к Кларе. Разумеется, была объявлена плата за поимку Хедльстона, и как вследствие явного злостного характера несостоятельности, так и ввиду размеров общественного негодования эта плата была очень высока – целых 750 фунтов стерлингов. Далее печатались разные слухи о том, где скрывается злостный банкрот. В одном номере сообщалось, что он скрылся в Италии, на другой день констатировалось «из надежных источников», что он кочует между Ливерпулем и Манчестером, впрочем, в этот же день упоминалось, что его видели на Уэльском берегу, а в следующем номере той же газеты была помещена телеграмма из Кубы о его приезде… в Юкатан. Но ни в одном сообщении не упоминалось ни об Италии, ни об итальянцах, ни о какой-либо тайне.

Однако в самом последнем номере газеты была одна заметка, указывавшая, что дело Хедльстона не вполне еще выяснено. Должностные лица, проверявшие денежные книги, напали на след очень больших сумм, не выведенных в окончательных балансах. Суммы эти были занесены в книги Хедльстона за шесть лет до его несостоятельности, но нельзя было найти указаний, откуда такие суммы появились и куда они исчезли, они значились под каким-то именем без фамилии и затем под таинственными инициалами «X. X.».

Народная молва связывала эти инициалы с одной выдающейся особой королевского рода. «Предполагают, что этот трусливый бесноватый, – таков, помнится, был газетный эпитет по адресу Хедльстона, – скрылся с значительной частью этого таинственного фонда».

Я терзал себе мозг, стараясь найти связь между газетными сообщениями и тревогой Хедльстона, как вдруг услышал слова, с явно иностранным акцентом, одного посетителя таверны, спрашивавшего себе хлеба и сыра.

Я поднял глаза. Около буфета стоял мужчина, несомненно, итальянского типа.

– Siete italiano? – обратился я к нему [1].

– Si, siqnor, – ответил он [2].

Я выразил удивление, что вижу итальянца на столь отдаленном севере Европы. На это он пожал плечами, возразил, что рабочему приходится повсюду искать себе работу, и тут же вышел.

«Какую работу можно итальянцу найти в Граден-Уэстере?» – подумал я. – «Решительно нельзя себе представить!».

Эта встреча подействовала весьма удручающим образом на мой мозг, и я тотчас спросил хозяина таверны, видел ли он когда-нибудь итальянца в своем селе? Он сказал, что раз только видел иностранцев, но то были норвежцы, потерпевшие крушение близ Градена.

– А видели вы итальянца? – сказал я. – Вот таких, как этот человек, которому вы отпустили сыра и хлеба.

– Такого! – воскликнул он. – Как этот черномазый с белыми руками? Это разве итальянец? Ну так я вам скажу: это первый итальянец, которого я вижу, и смею сказать, последний, которого я видел.

Услышав этот решительный ответ, я взглянул на улицу и саженях в двадцати заметил группу из трех лиц, беседовавших чрезвычайно оживленно. Один из них был тот человек, которого я только что видел у буфета таверны, по красивым бледным лицам и мягким шляпам остальных собеседников видно было, что и они итальянцы. Вокруг них собрались уличные мальчишки, оживленно передразнивая их непонятные слова и жесты.

Это трио южных типов представляло поразительный контраст с грязной черной улицей захудалого поселка и с темно-серым небом пустынного северного побережья. Мое прежнее недоверие к словам Клары получило удар, от которого ему не пришлось оправиться, но я должен был сознаться, что тогда же сам подпал под влияние «итальянского террора».

День уже клонился к вечеру, когда, дочитав нужные мне газеты и возвратив их священнику, я благополучно тронулся по дюнам в обратный путь. Никогда не забуду этого вечера и этой ночи! Погода резко изменилась, подул сильный и холодный ветер, гудевший даже в короткой траве, по которой я шел; над морем поднялись густые тучи, точно цепь высоких, темных гор, скоро полил дождь, как из ведра, перемежаясь с бурными порывами ветра. Трудно было вообразить более скверную погоду, и, – отчасти под ее влиянием, но главным образом после всего того, что я прочел, видел и слышал, – мои нервы совсем расшатались, и мысли были также мрачны, как окружающая непогода.

Из верхних окон павильона можно было видеть дюны по направлению к Граден-Уэстеру на очень большое расстояние. Чтобы остаться незамеченным, я не пошел кратчайшей дорогой, а стал держаться больше берега, чтобы, дойдя до песчаных холмов близ павильона, завернуть по оврагам к своему лесу. Солнце уже совсем близилось к закату, прилив только что начинался и не покрыл еще опасных песков. Удрученный своими новыми мыслями, я мало обращал внимания на дорогу, но вдруг меня поразил вид следов человеческих ног на песке. Следы шли по одинаковому направлению с моим путем, только еще ближе к береговой линии. Я сразу убедился – и по размерам совершенно свежих отпечатков на песке, и по общему от них впечатлению, – что эти следы не принадлежат никому из живущих в павильоне, а из того, что следы шли слишком прямо и совершенно близко подходили к опаснейшим пескам, – я вывел заключение, что они принадлежат чужеземцу, не знающему вообще местности и, очевидно, даже не слыхавшему о страшной репутации Граденской топи.