Эпилог (версия)

– Да, а Павлик, – спросил он словно невпопад, намеренно меняя тему, – с кем ты оставила Павлика?

И она его поняла, она поняла больше, чем он мог бы сказать вслух. И лицо ее замкнулось.

Впрочем, накормив, напоив, он, поскольку был свободен, а подружка намечалась только под вечер, поставил мольберт, взял лист картона и стал набрасывать итальянским карандашом ее портрет.

– Да, а что с той картиной было? – спросила она. – Как дальше события развивались?

События? Или мы их придумываем сами, или их нет. События происходят только в душе. В Питере ему тогда сказали, что какой-то урод порезал его картину. Ее сняли и вернули. Страховку не заплатили. Не тот статус, не та выставка. Скорее всего, страховка все же была, но досталась не ему, – может, худфонду или еще кому-нибудь из организаторов. Впрочем, было бы смешно получить компенсацию за собственный идиотизм.

– А где она?

– У меня в мастерской. Это далеко, на другом конце города. Там холодно. Сейчас там мой приятель живет, больше ему негде. Из семьи ушел… – сочинял мастер на ходу, на случай если она вдруг попросит там остаться. Ему уже было ясно, что здесь он не стерпит ее присутствия и, рисуя ее портрет, он обдумывал пути к отступлению.

Портрет не получился. Да, собственно, иначе и быть не могло. Кто она ему, что здесь делает? Да, волосы ее – он только теперь увидел, точнее вспомнил ее волосы, – они поблекли и развились и перестали быть частью ее красоты. Круглое лицо с острым носиком и каплевидным подбородком, маленький скупой ротик, жеманно заостренные мыски верхней губы. Вот только глаза. Очень похожа на кошечку с поздравительной открытки. Несколько помятую жизнью. Какой он кретин, что дал слабину, согласился ее принять. Давай, мол, приезжай. Любопытство мучило, какая она теперь, и еще, может, желание возвратить должок – скажем, поиметь ее, а потом рассмеяться в лицо. Нет, он не злой. Но обиды помнит, обиды он не забывает никогда. Если прощать обиды, то зло восторжествует. На этой мысли он остановился и хмыкнул.

– Что? – встрепенулась она – Я смешно выгляжу?

– Нет, это я про себя – сказал мастер. Ему и впрямь вдруг стало смешно. Никто не может обидеть больше дозволенного. Ты обижен настолько, насколько слаб. Вот она истина. Любовь сделала его слабаком. Он далеко зашел в своем унижении, но теперь он свободен. И вот еще что. Он понял, почему сказал ей – приезжай. В тот момент он был уверен, что между ними что-то будет… Какая глупость, какое подростковое заблуждение! Теперь это было невозможно. Но тогда накатывала другая горьковатая мысль: если так, то Она никогда не была его единственной женщиной. Было просто наваждение. Просто запах ее подмышек и гениталий, когда-то сводивший с ума. Если очень честно, если очень-очень честно, если честно до той глубины, дальше которой лишь тьма неведения и пустоты, то и близок с ней он никогда не был, – той близостью, когда две души становятся одной. Потому что она никогда не разделяла его взглядов ни на что, потому что она никогда не растворялась в нем, доверяясь ему лишь на уровне физиологии, но душой, душой она была где-то отдельно, может быть, душа ее даже плакала от разъединенности в миг оргазма. Потому что алкала она другого человека, который даровал бы ей этот оргазм. Он вдруг вспомнил то, что ранее отмечал сторонне, бесстрастно как счетчик, – то, как изменялось ее лицо после соития, не желая дышать спокойствием, чудом достигнутой высоты, а стремительно, даже панически возвращаясь на землю, словно у нее там был зарыт клад. Она никогда не забывала об этом кладе. Да, она отправлялась с художником в высоты, но всегда была привязана к земле, подергивала за веревочку – не оторвалась ли, все ли на месте, все ли при ней, не обронила ли она чего-нибудь важного после сумасшедшей секс-пляски. Этим кладом, этим противовесом, возвращавшим ее в ту точку, с которой она взмывала с художником, был ее Костя.

Любви к нему, мастеру, не было никогда. Не было ни мига любви. Была физиология. Сладкий трахач. Упоительный перепих. «Она просто сладкоежка», – вдруг подумал мастер, сидя перед картоном, на котором появилась чужая ему тетка, которой было уже за тридцать, и которая прикатила к нему от мужа и ребенка с какой-то идиотской идеей, ему абсолютно непонятной.

– Да, а как твоя работа? Ты практикуешь, или медик-теоретик? – спросил он, хотя это было ему абсолютно неинтересно.

– Не спрашивай, – сказала она. – Знаешь, сколько теперь платят кандидатам?

– Догадываюсь, что мало.