Гилберт Честертон: Эпилог

Убийца, шарлатан, вор и предатель рассказали журналисту о своих преступлениях короче и немного иначе, чем здесь. Однако длилось это долго; и за все время мистер Пиньон ни разу их не перебил.

Когда они закончили, он кашлянул и сказал:

— Что ж, господа, ваши рассказы замечательны. Но ведь всех нас иногда не понимают. Окажите мне честь, признайте, что я вас не торопил, не насиловал, слушал вежливо и наслаждался вашим гостеприимством, не извлекая из него практической пользы.

— Никто не мог бы, — сказал врач, — проявить больше вежливости и терпения.

— Говорю я это потому, — мягко продолжал мистер Пиньон, — что у себя на родине я известен как Беспощадный тиран, или таран, Первый Проныра и даже Джек Потрошитель. Заслужил я такие прозвища тем, что буквально вырываю сокровеннейшие тайны или сокрушаю, как упомянутый таран, стены частных домов. В моем штате давно привыкли к шапкам: «Проклятый Пиньон протаранил президента» или «Старый бульдог вцепился в секретаря». До сих пор толкуют о том, как я взял интервью у судьи Гротана, схватив его за ногу, когда он садился в самолет.

— Никогда бы не подумал, — сказал врач. — Кто-кто, а вы…

— Я и не хватал, — спокойно ответил Пиньон. — Мы приятно побеседовали у него в кабинете. Но каждый должен заботиться о профессиональной репутации.

— Значит, — вмешался высокий, — вы никого не таранили и не потрошили?

— Даже в той мере, в какой вы убивали, — мягко отвечал газетчик. — Но если я не буду считаться грубым, я потеряю престиж, а то и работу. В сущности, вежливостью можно добиться всего, чего хочешь. Я заметил, — кратко и серьезно прибавил он, — что люди всегда рады поговорить о себе.

Четверо друзей переглянулись и засмеялись.

— Да, — сказал врач, — от нас вы всего добились вежливостью. Предположим, что вы нарушите слово. Неужели пришлось бы писать, что вы были с нами грубы?

— Вероятно, — кивнул Пиньон. — Если бы я напечатал ваши истории, я написал бы, что ворвался к доктору и не дал ему оперировать, пока он мне не рассказал всю свою жизнь. Машину мистера Нэдуэя я остановил, когда он ехал к умирающей матери, и вырвал у него соображения о Труде и Капитале. К вам я ворвался, вас схватил в поезде, иначе редактор не поверит, что я — настоящий репортер. На самом же деле все это не нужно, надо просто говорить с людьми уважительно или, — едва улыбнувшись, прибавил он, — не мешать, когда они с тобой говорят.

— Как вы думаете, — медленно спросил высокий, — публика действительно это любит?

— Не знаю, — ответил журналист. — Скорее — нет. Это любит издатель.

— Простите меня, — продолжал собеседник, — а вы-то, вы сами? Неужели вам приятно, что от Мэна до Мексики вас считают каким-то грубым громилой, а не мягким, просвещенным, воспитанным джентльменом?

— Что ж, — вздохнул журналист, — всех нас иногда не понимают.

Все немного помолчали, а потом доктор Джадсон повернулся к своим друзьям.

— Господа, — сказал он, — предлагаю принять в наш клуб мистера Ли Пиньона.