Томас Гарди: Возвращение на родину

– Уайлдив и годами постарше Томазин Ибрайт. А она к тому ж и собой хороша. Молодой девушке такому человеку на шею бросаться – это уж надо совсем дурой быть.

Эту тираду произнес недавно подошедший к костру торфяник; он держал на плече широкую сердцевидную лопату – обычное орудие торфореза, – и в отблесках от костра ее навостренный край сверкал, как серебряный лук.

– Сотня к нему прибежит, только бы кликнул, – проворчала толстуха.

– А ты, сосед, видал когда-нибудь мужчину, за которого бы ни одна женщина не пошла? – спросил Хемфри.

– Я? Нет, не видал, – ответил торфяник.

– Ни я, – сказал кто-то.

– Ни я, – сказал дедушка Кентл.

– А я вот видал, – изрек Тимоти Фейруэй, еще тверже упираясь ногой в землю. – Знавал я такого. Но только одного, заметьте. – Он громогласно прокашлялся, как будто опасался, что слова его могут не дойти до слушателей из-за неясности произношения. – Да, я знавал такого человека, – повторил он.

– И что же это было за чучело такое несчастное? Урод, что ли, какой или калека? – спросил торфяник,

– Зачем калека? Не слепой он был и не глухой или там немой. А кто таков, не скажу.

– У нас его знают? – спросила Олли.

– Навряд ли, – сказал Тимоти. – Да я имен не называю… Эй, там, ребятки! Подбросьте-ка еще сучьев в огонь!

– А чего это у Христиана Кентла зубы стучат? – спросил молодой паренек из дыма и колыхающихся теней по ту сторону костра. – Прозяб, Христиан?

Тонкий невнятный голос ответил:

– Да нет, я ничего.

– Иди сюда, Христиан, покажись. Я не знал, что ты здесь, – милостиво сказал Фейруэй, обращая сострадательный взгляд в ту сторону, откуда был слышен голос.

В ответ на это приглашение из дыма возник тощий, узкоплечий парень, с жидкими, бесцветными волосами, одетый словно бы не по росту, – из рукавов торчали длинные костлявые руки, из штанин такие же длинные и костлявые лодыжки. Он нерешительно сделал два шага вперед, потом – очень быстро – еще пять-шесть шагов, уже не по своей воле, а подтолкнутый кем-то сзади. Это был младший сын дедушки Кентла.

– Чего ты дрожишь, Христиан? – добродушно спросил торфяник.

– Я – этот человек.

– Какой?

– За которого ни одна женщина идти не хочет.

– Вот те на! – сказал Тимоти Фейруэй, выкатывая глаза, чтобы лучше обозреть всю длинную фигуру Христиана. Дедушка Кентл тоже уставился на сына, как курица на высиженного ею утенка.

– Да, это я. И я очень боюсь, – пролепетал Христиан. – Не повредит это мне, а? Я всегда говорю, что мне наплевать, божусь даже, а на самом деле совсем мне не наплевать, иной раз такой страх нападет, не знаешь куда деваться.

– Ах, чтоб тебе, вот ведь чудно! – сказал Фейруэй. – Я же совсем не про тебя думал. Выходит, в наших краях еще один есть! Да зачем тебе было признаваться, Христиан?

– А что ж делать, коли оно так? Я же не виноват? – Он обратил к ним свои неестественно круглые глаза, обведенные, как на мишени, концентрическими кругами морщинок.

– Это-то конечно. А все ж таки радости мало, меня прямо мороз подрал по коже, когда ты про это сказал, – я думал, только один есть такой горемыка, а оказывается, двое! Плохо твое дело, Христиан. Да ты почем знаешь, что они бы за тебя не пошли?

– А я к ним сватался.

– Ишь ты! Вот бы уж не подумал, что у тебя хватит смелости. И что же последняя тебе сказала? Может, не так страшно, удастся еще ее уломать?

– «Убирайся прочь с глаз моих, дурак трухлявый», – вот какие были ее слова.

– М-да! Не обнадежила! «Убирайся прочь с глаз моих, дурак трухлявый», – это, брат, крепко сказано. Но и то еще ничего, тут только терпенье нужно, подождать, пока у нахалки у этой седой волос пробьется, тогда небось добрей станет. Сколько тебе лет. Христиан?

– Об осень, как картошку копали, тридцать один стукнуло.

– Не так чтобы очень молод. Но время еще есть.

– Это я с того дня считаю, когда меня крестили – там у них записано в большой книге, что в ризнице лежит. Но мать мне говорила, что от родов до крестин еще сколько-то времени прошло.

– А-а!

– А сколько, хоть убей, не помнит. Знает только, что в ту ночь луны не было.

– Луны не было – э, брат, это плохо! Слушайте, соседи, ведь плохо это для него, а?

– Плохо, – подтвердил дедушка Кеитл, качая головой.

– Мать точно знает, что луны не было, нарочно справлялась у одной женщины, у которой календарь был. Всякий раз ее спрашивала, когда мальчика рожала, потому, слыхала, люди говорят: «Нет луны – нет жены», – так хотела знать, какая доля мальцу выпадет. А что, мистер Фейруэй, как вы считаете, это верно, насчет луны-то?