Любите людей

Быть может, лучшие страницы статьи Щеглова о «Русском лесе» посвящены очерку характера Грацианского, который критик рассматривает как художественное открытие Леонова. Щеглову по душе изображение этого «просто выдающегося деятеля», блюстителя идейной чистоты в науке, а по существу демагога и провокатора с двоящимися глазами и душевным подпольем. В своем разборе критик еще как бы укрупняет фигуру Грацианского, берет его под увеличительную линзу и не пренебрегает способом, родственным добролюбовской «реальной критике», — выйти за рамки книги, описать явление «грацианщины». «Грацианские, если они работают в науке, — замечает Щеглов, — пишут «вполне перпендикулярные» предисловия и громящие каких-нибудь дельных ученых «перпендикулярные» статьи. В искусстве грацианские — представители тех «перпендикулярных» теорий и направлений, которые лишают искусство его «крыльев» и жизненно правдивого содержания. Они во всем умеют видеть прежде всего ошибки. Не занимаясь самим изучением новых проблем, они живут только тем, что ищут ошибки у других. И чем больше находят ошибок, тем веселее движется кровь в жилах грацианских».
Но вместе и заодно с автором и здесь критик идет лишь до известной черты. Объяснение нрава и характера Грацианского его дореволюционным прошлым, позорной связью с жандармским управлением разочаровывает критика как робость художника, избравшего слабое и избитое объяснение причин изображенного им ярко явления. Грацианские, связанные с царской охранкой, вымерли или вымирают, но почему они в достатке произрастают на почве новой действительности? — вот перед каким вопросом ставит критик автора романа, да и всех читателей его статьи.
Эти свойства критики Марка Щеглова не создали стойкой традиции. В недавние времена и по сей день критику рассматривают как обслуживающий персонал в литературном доме, а многие имена остаются неприкасаемыми. Щеглов не испытывал такого пиетета, как мы, к литературным чинам, именам и репутациям. Зато он больше нас уважал результат труда писателя — его книгу, как нечто существующее и действующее объективно, и еще больше — жизнь, ее воодушевившую и с нею соотносимую. Щеглов приступал к разбору произведения без задней мысли, относясь к нему как к чему-то природному, существующему вне зависимости от наших желаний, как к дереву или цветку, и готов был восхищаться его красой, но хотел знать и его болезни.
Его трудно, просто нельзя было заподозрить в хитроумном тактическом расчете, не говоря уж о личных видах или узкогрупповых пристрастиях. И упрека в переходе на «личности» он не заслуживал, даже когда без всяких «церемонных обиняков» (его словечко!) высказывал суждение, положим, о пьесе А. Корнейчука, драматурга, которому словно была «выдана на все времена некая индульгенция в защиту от критики!», и вот этому-то «неприкасаемому» автору Щеглов мог вымолвить напрямик: «Даже трудно порой разобраться, где в пьесе «Крылья» мы имеем дело с простой художественной слабостью и где начинается человеческая нечуткость, неспособность схватиться за голову при виде того, какие странные вещи порою выходят из-под пера» («Реализм современной драмы»).
Он был резче нас в осуждении плохого в литературе, он был увлеченнее, горячее нас в поддержке хорошего. И пожалуй, справедливее.
Даже разбирая сочинение слабое и по заслугам резко критикуя его, Щеглов, где только может не в ущерб правде, найдет и укажет его достоинства. Он делает это не формально, думаю, не для того чтобы выглядеть беспристрастным иди боясь обидеть автора, а из чувства справедливости и уважения к чужому труду. «Удачно «схвачены»…», «Радостью для читателя…», «Интересно написал…», «Довольно похоже передана атмосфера…» — все это взято из статьи о слабом романе «Опера Снегина», которому тут же автор и воздаст по заслугам как «производственному роману» на музыкальную тему, роману о музыке «без музыкального сопровождения».
Конечно, бывают случаи, когда никакой доброжелательности не хватит и приходится вести речь об агрессивной бесхудожественности и просто халтуре. Тут и Марк Щеглов как рецензент романа Е. Пермяка «Драгоценное наследство» превращается в литературного фельетониста. Плохая литература тоже умеет защитить себя, и для обороны от резкой критики бездарных книг во времена, когда работал Марк Щеглов, был изобретен тезис «хозяйского отношения к литературе». Щеглов резонно возражал: к литературе не применимо плюшкинское правило «в хозяйстве все пригодится», и хозяйское отношение нельзя распространять на халтуру.
Белинского журнальные недруги называли «неистовым» за его страстность. Бесстрастие, по-видимому, плохо вяжется с серьезным занятием критикой. Мягкий в жизни, Марк Щеглов в литературе был бойцом неуступчивым и азартным.
И все же «разносить» или «восхвалять» — это не его ремесло. Сейчас в критике редки основательные разборы; обычны панегирики, вялые пересказы или, много реже, ироническая отповедь. Марк Щеглов был критиком, способным по преимуществу к «разбору» как к попытке осуществить справедливый литературный суд. Высокая интеллектуальная беспристрастность этого суда при всей эмоциональной увлеченности и составляет, наверное, главную силу Щеглова-критика. Просто холодноватая справедливость, раскладывание по полкам промахов и удач оставляли бы впечатление равнодушного школярства, сухой систематики, чужеродной искусству. Но одна увлеченность, даже страстная одержимость искусством, безотчетная радость при встрече с чем-то неоспоримо художественным и брезгливое отношение к неудаче оставались бы все-таки бедны убедительностью, гибли в бездоказательности критических «захлебов» и разносов, подхлестнутых начальными эмоциями.
Если, по замечанию Пушкина, проза требует мыслей и мыслей, то критика требует мыслей втройне. У Марка Щеглова, быть может, и не было самобытных социальных идей, он не чеканил нравственные максимы и не вскрывал социальные корни. Он больше говорил о нарушении эстетических законов, но за ними всегда стояли законы жизни.
Эстетика Щеглова была основана на том, что сфера искусства виделась ему не прикладной, служебной по отношению к общественным задачам, а самостоятельной и важной для всего существования человека сферой жизни. Отсюда его война с «иллюстративностью», заданными решениями, «инсценировками» действительности. Отсюда же упорное подчеркивание — не в одной статье — различия должностной, уголовно-административной точки зрения и художественного суда. Юридическая справедливость требует наказания виновных, несомненного итога дела и торжества закона. Искусство, по Марку Щеглову, не обещает непременной воспитательной кары и торжества идеала. Оно руководствуется своими законами, среди которых высший — правда жизни и художественная совесть.