Андрей Смирнов - Лопухи и лебеда

Недели две назад моя беременная жена с заметным уже брюхом стояла за мясом у нас на Суворовском бульваре. Стоять – не меньше часу, мясо – сами знаете какое. Подошла пожилая женщина, пенсионерка, попросилась взять кусочек без очереди. Публика заворчала, вон, говорят, беременная стоит, и ничего. Женщина вдруг разразилась бранью. “Сволочи! – кричала она. – Тут жрать и так нечего, а они нарочно рожают, чтобы три года на шее у государства сидеть! И собак заводят!” Очередь реагировала с мрачным спокойствием, один дядя заметил: “Ты, бабка, раз такая сознательная, показала бы пример, обошлась бы без мяса…”

Да, страшна участь стариков в этой стране. Но не одним старикам кажется, что грубость и негодяйство нам простительны по причине незаслуженно тяжелого житья. “Чего это я буду стесняться, когда сосед хапает, и уже в валюте! Вы нам устройте изобилие, как в Америке, тут мы себя полными херувимами покажем! А пока в правительстве одни жулики, пить буду без просыпу, пока все не пропью!”

А ведь это – не вчера родилось, а исконное наше, российское. Вот семьдесят лет назад, в конце Гражданской войны, Иван Бунин плывет из Одессы в Константинополь на переполненной беженцами старой посудине:

…Человек весьма охотно, даже с радостью освобождается от всяческих человеческих уз, возвращается к первобытной простоте и неустроенности, к дикому образу существования, – только позволь обстоятельства, только будь оправдание. И на “Патрасе” все чувствовали, что теперь это позволено, что теперь это можно – не стыдиться ни грязных рук, ни потных под шапками волос, ни жадной еды не вовремя, ни неумеренного куренья…

“Бытие определяет сознание” – унылая премудрость эта, усвоенная нами в большевицкой школе гегельянства, переносимая на обыденную жизнь в поисках оправдания, – и лжива, и пагубна. Это у кошки или свиньи поведение зависит от кормежки, а человек – подобие Божие, он способен подниматься над своим бытием и творить его по своему разумению. Примеров тому множество – от первых христиан до тысяч попов наших, сгноенных в лагерях, но так и не пустивших сталинское озлобляющее бытие на порог своего православного сознания.

В моей обывательской жизни нет у меня другого выхода, как только жить человеком сегодня, сию минуту, в нынешних нелегких обстоятельствах, не ожидая, покуда ангелы сядут у кормила власти. Пока дождусь, чтобы власть очеловечилась, непотребство мое перейдет детям и внукам. Завтра живет у меня на кухне.

Сто с лишним лет назад сказал Константин Леонтьев, что христианство на Руси еще не проповедано. Не проповедано и по сю пору.

1991

Книга эта родилась из руин, из пепла.

…В городе не было нигде ни единого огня, ни одной живой души. Все было немо и просторно, спокойно и печально – печалью русской степной ночи, спящего степного города. Одни сады чуть слышно, осторожно трепетали листвой от ровного тока слабого июльского ветра, который тянул откуда-то с полей, ласково дул на меня. Я шел – большой месяц тоже шел, катясь и сквозя в черноте ветвей зеркальным кругом…

В рассказе, написанном до войны, он вызывает призрак Ельца своей юности и мысленно проходит его провинциальными пыльными улицами, жадно перебирая оживающие подробности – древний мост через Сосну, запах яблок на августовском базаре, зеленую звезду над кладбищенской рощей.

Если бы вот так же, по его примеру, пройти мощеной улочкой другого спящего провинциального городка, в ином времени и ином пространстве, забыв на минуту об оккупации, о комендантском часе, подняться по Наполеоновой дороге, круто забирающей вверх в гору, скользнуть в калитку, прячущуюся в тени серого каменного склона, постоять, всматриваясь во мрак, можно было бы различить темный силуэт дома на фоне неба, одинокий свет настольной лампы в окне первого этажа. За столом сидит старик, уставясь в пространство. Перед ним раскрытая тетрадь и пепельница, полная окурков. О чем он думает, что записывает в тетради русской кириллицей с ятями и твердыми знаками?

Час ночи. Встал из-за стола – осталось дописать несколько строк “Чистого понедельника”. Погасил свет, открыл окно проветрить комнату – ни малейшего движения воздуха; полнолуние, ночь неяркая, вся долина в тончайшем тумане, далеко на горизонте неясный розоватый блеск моря, тишина, мягкая свежесть молодой древесной зелени, кое-где щелканье первых соловьев. Господи, продли мои силы для моей одинокой бедной жизни в этой красоте и в работе!..