Елена Холмогорова - Рама для молчания

Жить розно и в разлуке умереть.

Известно, что в значительной мере личность формирует среда, в которой она развивается. Взгляд из сегодняшнего дня натыкается на парадокс:

Печально я гляжу на наше поколенье

Его грядущее иль пусто, иль темно…

Не хватило поэту, далеко в своем развитии опередившему сверстников, ни терпенья, ни самой жизни увидеть, сколь плодотворно это самое «наше поколенье»: Белинский, Гончаров, Герцен, Огарев, Станкевич, Грановский, Бакунин, рядышком Тургенев, за ним Достоевский… Да ведь и Гоголь всего лишь на пять лет старше. Они реализовались в разные годы и обрекли потомков дивиться историческому парадоксу: когда жизнь Лермонтова завершилась, его старшие собратья – те же Герцен и Гончаров – еще не начинались. И в нашем восприятии они ему вроде как и не современники.

Типичная обстановка московского дворянского дома – довольно скромная, соразмерная невысоким потолкам и небольшим комнатам мебель без особых украшений. Удобные кресла, кушетки, секретеры… По стенам – рисунки и, как положено, семейные портреты. В простенках большой гостиной – барельефы Федора Толстого на темы войны 1812 года.

У Николая Васильевича

Самое живое здесь – посмертная маска Гоголя. И это не вымученный парадокс. Увы, так оно и есть.

Редкая, редчайшая удача для музейщика: не только стены подлинные, а самое главное – камин, тот камин, который мистическим образом много лет удерживал нас от того, чтобы войти в дверь, мимо которой проходили сотни раз к «Арбатскому» метро, непременно оглядываясь на гениальный андреевский памятник. Камин, в котором погиб второй том «Мертвых душ»!

Так мы туда и не зашли, а потому не ведаем, каким был музей до реконструкции. Но случившийся двухсотлетний юбилей Николая Васильевича вызвал к жизни финансирование, плодами которого мы и давились, переступив наконец этот порог.

Самое честное, без претензии на подлинность, что есть в этом музее, – последний зал, где расставлены мониторы, с помощью которых можно увидеть на экране и эпизоды биографии Гоголя, и гоголевские места Москвы, и портреты его современников. Вспомнилось, как довольно давно изумили нас подобные мониторы в Эрмитаже, где дети в упоении собирали паззлы картин Рембрандта. Ну и на здоровье. И пусть бы в иных городах, где нет свидетельств жизни гения, напоминали о нем такие залы…

Но зачем покушаться на то, что хранит живую память, как принято писать в музейных буклетах… Опять-таки, понимаем, что экспозиция пронизана сквозной идеей. Читаем в путеводителе: «В каждом из помещений внимание привлекает ведущий предмет. Он превращен в символическую инсталляцию и выражает акцент комнаты. В прихожей это «сундук странствий», в гостиной – камин, в кабинете – конторка…»

Пытаемся подчиниться этой логике и присоединяемся к экскурсии.

Акценты действительно расставляют. А чтобы усилить таковые, за гардинами спрятана «волшебная», как сказал экскурсовод, кнопочка. Нажал – и с помощью реостата притушивается свет, а над головой изумленного посетителя начинает звучать топот копыт, чьи-то отдаленные голоса… Эдакий символ странствий. И фальшь разлилась по всему залу.

Это еще цветочки. Конторка, за которой писались гоголевские шедевры, превращена фантазией оформителя в «алтарь творчества», что и засвидетельствовано в пояснении. Она обрамлена плексигласовыми стенками в форме золотистых ангельских крыльев. Вообще пластик – главенствующий материал дизайна. И при всей нашей нелюбви к любой синтетике здесь она вписывается в концепцию. Более того, искусственность, суррогатность тут, как ни странно, органичны, они демонстрируют не только временной – сущностный разрыв с миром Гоголя.

Но камин…

Оргстекло и здесь отгородило нас от мраморного холода рамы, в которой скрючиваются, чернеют, иногда вспыхивая, листы поэмы. Не стоит, полагаем, и упоминать о том, что по мановению кнопочки в камине имитируются языки пламени – это лежит на поверхности. А вот сменяющие один другой портреты на экране над каминными часами с навсегда застывшими на трех ночи стрелками – апофеоз экспозиции. Это лица тех, кто мог мелькнуть перед мысленным взором творца, предающего огню свое творение. В ряд друзей Гоголя затесался Данте Алигьери в лавровом венке, что, вероятно, долженствует подчеркнуть грозное величие момента.