Татьяна Москвина - Люблю и ненавижу

Это не сентиментально, но это – возвышенно, идеально. Чтобы спеть такую песню о душе, надо её иметь во всей цельности, чистую, живую, гордую. Сквозь великолепное мастерство Фрейндлих светит неугасимый идеальный свет. Он не жалости требует, не чувствительных слёз, не умиления – а преображения. Если жизнь перестанет этот свет впускать и воспринимать – тем хуже для жизни. Если театр утратит чувство идеального – тем хуже для театра. Символическое значение Фрейндлих для Петербурга в том и заключено, что она свидетельствует о реальности идеального, о «необходимом стержне мирозданья», без которого никак, никуда, невозможно, немыслимо, ненужно…

2005 г.

(Олег Борисов и кинематограф)

Он никогда не заискивал перед зрителем, ни на сцене, ни на экране, не старался нравиться и не играл на понижение. В его душе словно стоял образ подлинной, высшей правды о смысле и назначении искусства, с ним он и сверял себя. Слова о высшей мере и высшей правде редко бывают уместными, если речь идёт о таком замусоренном и девальвированном виде творчества, как актёрское, но – именно они и нужны в разговоре об Олеге Борисове. Он не навевал современникам сладких снов и не звал подражать его героям как подобию идеала. Борисов был актёром антимодельного рода. Таких, похожих, подобных не было до него и пока что не видно после. Огромное, абсолютно одинокое «я», лишённое специфической актёрской размытости, пустоты, бесформенности. Отделано, оформлено, ритмически и композиционно выстроено было всё творчество Борисова, каждая его роль – но опубликованные после смерти дневники выдают могучий живописный источник трудов артиста. На счастье зрителя актёрской работой занялся острый, немелкий, гордый, способный к развитию дух.

Отдадим себе отчёт в том, что это – редкость, драгоценность. Духовный труд и актёрская стезя сочетаются неважно, конфликтно. Духу противна пошлость актёрства, артистизму надоедает требовательность духа и его, как правило, резко-враждебные отношения с действительностью. Думающий, образованный актёр нередко додумывается до полного отвращения к своему занятию, но «казус Борисова» был осложнён ещё и выдающейся силой его дарования. Смешно, но судьба этого артиста сложилась бы мощнее и удачней, будь он чуть менее одарён. Однако, Борисов был одарён слишком, чересчур, пугающе. Даже мудрейшего Товстоногова он иной раз смущал, и тот выбирал для опоры то добротного и внутренне спокойного Басилашвили, то умело-хладнокровного классика Лебедева. Но уж если в спектакле требовалось, как в баньке, поддать жару – это мог только Борисов…

Хороших, крупных ролей в кино Олег Борисов сыграл немало. И всё-таки не отделаться от ощущения, что настоящего полнозвучия в развороте его кинематографической судьбы нет, как была она у Лоуренса Оливье или Джона Гилгуда – актёров одного масштаба с Борисовым (а может статься, наш-то мог сбыться и крупнее их, на иных ландшафтах, с другой исторической пищей!) Причиной такого неполнозвучия трудно счесть что-либо, кроме провинциальности советского кинематографа 70-х–90-х годов. Как и все мы, Борисов был прочно заперт в исторических обстоятельствах своего времени, изолирован от мира. Мелкий сиюминутный пейзаж часто казался нашим сценаристам и режиссёрам важным, истинным. Борисов преодолевал и мелкость, и сиюминутность – внутри своего образа, но целиком перетворить картину не мог. Тем не менее, в любых фильмах Олег Борисов был ключевой фигурой: сущность произведения, его нерв, боль, острота, направление мысли проходили через Борисова и мимо пройти не могли. И как же иначе – великого актёра (а цену ему знали все в профессиональной среде) не приглашали просто так, для красоты, да и какая в Борисове могла помститься красота. Это вам не Павел Кадочников, не Олег Стриженов – ближе, наверное, к Николаю Черкасову, но без самовлюблённой, холодной остранённости этого классического актёра. «Уюта – нет. Покоя – нет» – слова Александра Блока подходят всему творчеству Олега Борисова. Он был не соразмерен, он был чрезвычаен, он менял пространство окрест себя: всё оживало, вскипало, обжигало, теряло застывшую вялую форму. Сущностный смысл драмы – потеря равновесия из-за самовольства героя и проживание им собственной истории – обретался в Борисове, видимо, от рождения, так же, как ум, темперамент и нервическая сила. Он и начал, как герой (в комедии «За двумя зайцами», 1961) и закончил, как герой («Мне скучно, бес», 1993); прожил, стало быть, тридцать два года в кинематографе, от шестидесятых, с их оттепельными надеждами – к девяностым, к краху всего советского строя и переделу мира по новым лекалам.