Коллектив авторов Искусство - Бергман

«Девичий источник», созданный по мотивам средневековой баллады, – миракль с легкой добавкой рефлексирующего психологизма. Миракль рассказывает о непосредственном вмешательстве Бога в человеческую жизнь. В «Девичьем источнике» такое вмешательство, казалось бы, минимально. Бог всему допускает быть – все позволено добру, все позволено злу. Никто не является с предупреждением о том, что ждет ее в пути, к юной красавице, «майской царевне», отправляющейся в церковь со свечами для Мадонны. Никто не останавливает девичьих убийц, когда они в поисках ночлега забредают именно в тот дом, что ими же погублен. И никто не препятствует отцу (Макс фон Сюдов) осуществить полновластие праведного гнева. Получив известие о гибели дочери, отец идет в чистое поле и голыми руками валит белую березку. Образ березы в фольклоре – символ девичьей чистоты, светлой юности. Вырвав дерево с корнем и обломав ветви, отец как бы повторяет поступок убийц. Для того чтобы окончательно сравняться с ними, отец требует «нож для рубки мяса», ибо не может осквернить свое оружие. Но вот месть свершилась, а гнев остался, потому что источник боли – не грязные отщепенцы-пастухи, источник боли там, куда отец воздевает руки. Тут-то и происходит чудо, и бьет божественный родник, и гневные руки отца опускаются. Отец присвоил себе божественную прерогативу – карать в приступе праведного гнева, но это присвоение – тоже законная часть уму непостижимого миропорядка.

Однако в большинстве фильмов Бергмана «нет залогов от небес». Гнев в обыкновенных межличностных отношениях теряет свойство «праведности» и не может уже быть трактован как преломление в человеке божественного гнева. Гнев приносит людям свободу друг от друга, избавление от невыносимой близости и зависимости. Скажем, в «Персоне», «Молчании» и «Сценах из супружеской жизни» рассматривается одна и та же ситуация – люди нарушили межличностное пространство друг друга, подошли слишком близко. Для нашей темы не так важно, кто это: муж и жена, сестра и сестра, врач и пациентка – важно трагическое нарушение границы пространства другого человека. Только очистительная гроза гнева дает возможность жить дальше, разорвать цепь «взаимных болей, бед и обид», уйти на свободу, остаться в живых. Каждый остается при своем, расцепляясь и высвобождаясь, не умирает сам, не убивает другого. Гнев становится благодетельным инструментом освобождения.

Гораздо хуже, когда у человека нет душевных (духовных) сил на энергетическое обеспечение гнева. Так происходит в фильме «Причастие». Там есть сцена объяснения разуверившегося во всем пастора с довольно жалкой женщиной, его любовницей. Он говорит ей дикие, последние слова о своем отвращении к ней, о том, как ненавидит ее и все, что с ней связано. Подобное можно орать в приступе гнева. Но пастор, знающий список смертных грехов, вещает холодно, спокойно. А потому нет никому ни исхода, ни спасения, ни освобождения. После этого объяснения пастор и его женщина молча бредут в церковь, в мир мертвых ритуалов.

В фильме «Фанни и Александр», в этой песни песней сладкого буржуазного мира эпохи его наивысшего расцвета, Бергман реабилитирует с явным удовольствием, кажется, все смертные грехи. Во всяком случае, обжорство тут прелестно, блуд и вовсе упоителен. А любимому дитяте этого мира, мальчику Александру, позволительно превратить энергию гнева в реальный гибельный пожар и въявь уничтожить ненавистного отчима-епископа. Священную границу пространства личности Александра отчим нарушает грубейшим, наивульгарнейшим образом – он самолично сечет мальчика. Огонь, разгоревшийся в круглых карих глазенках милого Александра, мог бы сжечь его самого, если бы не таинственная встреча в доме старого Якоба. Мир еврейства ласково сжимает в объятьях своего любимца, посылая тому странного иудейского ангела, женоподобного Исмаэля, обратившего внутренний огонь детского гнева в карающее пламя. Александр с легкостью убивает епископа – так дети на картинках зачеркивают то, что им не нравится. Темный смысл открывшегося ему в гневе подземелья Александру не ясен. Однако, рассматривая художественный мир Бергмана, мы различаем в глубинах человеческого гнева отголоски плача Иеремии и бунта Иова, воспоминания о потопах и огненных дождях, приносящих свободу, купленную слишком дорогой ценой. И отбирающих надежду на уютный мир быстрой и очевидной моральной компенсации в обмен на сомнительный и прекрасный дар жить в мире, где все позволено.