Нателла Лордкипанидзе - Актер на репетиции

Эпизод был готов, выстроен, актеры ушли поправить грим, а когда вернулись и Владимир Рапопорт начал снимать (он и до перерыва сделал несколько дублей, но казалось, что главный еще будет), неожиданно оказалось, что впереди еще бездна работы. Все обговоренное и обдуманное должно было сделаться прочувствованным и своим.

Репетировать, однако, дальше не стали: решили посмотреть материал и лишь тогда сделать окончательный вывод.

— Сергей Аполлинариевич, чем вас привлекала эта роль?

— Это не роль, а автобиографическая справка. Я говорю так не потому, что хочу присвоить себе качества Воробьева, но потому, что точно представляю ритм жизни этого человека. Сам так живу и знаю технику его поведения. Вижу форму речи, слышу интонацию. Вижу, как надо существовать в его биографии. Приехал — уехал. Если бы остался, я бы не стал играть. Однажды студенты меня спросили — что такое ритм? Я ответил: движение мысли. Так вот — движение мысли Воробьева мне синхронно. Я вообще считаю, что актер не может выйти «из себя» полностью, хотя актеров такого плана очень люблю.

— Но если все так ясно, почему вы волновались?

— Давно не играл, хотя играю, в сущности, все время. В институте, занимаясь со студентами, на съемках вместе с актерами. Но тут другое. Боялся, как бы не вышло показа: того, что я, как режиссер, должен добиться от себя, как от актера. Могло получиться чересчур настойчиво или чересчур незаметно.

И еще боялся, как бы не доиграть за партнера. Режиссер ведь играет за актеров, как дирижер поет за все инструменты оркестра. Не знаю, удалось ли мне этого избежать.

Девятнадцатого апреля, через месяц, эпизод переснимали. (Пленку обрабатывали в Ленинграде и потому все было так долго; к тому же Смоктуновский часто был занят в «Царе Федоре».)

Герасимов. Сцена вышла мало интересной: сидим друг против друга и докладываем текст автора. Надо как-то ее разнообразить. Давай (это он Смоктуновскому. — Н. Л. ) поищем мизансцены. Петр, например, будет смотреть студенческие работы. (До прихода Воробьева Вадим Антонович эти работы проверял — они так и остались в его кабинете.) А ты будешь апельсины есть?

Смоктуновский. Не знаю.

Герасимов. Надо найти такую мизансцену, чтобы чувствовалось, что и в своей комнате Вадиму нет счастья. Не устроен — это надо найти.

Смоктуновский. Тут в сценарии написано, что «Вадим Антонович был тих и откровенен». Что, если я сяду на стул посреди комнаты, а Петр будет ходить вокруг меня?

Володин. Надо создать такую атмосферу, чтобы вы оба разволновались. Не поучать Вадима, а сразу понять его состояние.

Герасимов. Но если Воробьев будет лишен того, что и ему сейчас плохо (в одном из вариантов сценария была такая намекающая фраза. — Н. Л. ), он будет риторичен. Может быть, оставить фразу о том, что и у него тоже не все в порядке?

Володин. Нет. Текст надо сократить решительно и доказать дружбу пониманием.

( Автор (про себя, разумеется). От этого понимания и характер фраз найдется сам собой.)

Герасимов. Не могу понять предысторию. Если они встречаются часто, Петр должен знать, что Вадима недооценивают.

Володин. Не хочу, чтобы в подтексте было: все это ерунда.

Во время разговоров возникают явные, хотя и трудно объяснимые разноречия. Так, Герасимов, прекрасно понимая, что его Петр меньше всего должен выглядеть самодовольным и поучающим (помните, он даже просил сохранить фразу, о трудностях в жизни Петра свидетельствующую), начиная диалог, все-таки сбивается на дидактический тон. Сбивается на то, от чего сам же решительно уходит в мизансценах: Смоктуновский сидит посреди комнаты в кресле, а Герасимов подходит к нему сзади, наклоняется, обнимает, и этот участливый, нежный жест красноречивее слов говорит о его желании помочь, успокоить.

Смоктуновского, по логике, именно такой поворот должен был устроить (он все просил партнера «не говорить сентенциями»), но он вместо этого заявляет: «Вадим — нуда. Жена у него замечательная, дети очаровательные, квартира. Нет, дело не в неудачах — в нем самом».

Чем этот новый взгляд на героя объясняется? Правда, для Смоктуновского не совсем новый — во время первой читки он говорил, что Вадима можно сыграть как сушеную воблу, но дальше к этой «вобле» не очень-то стремился. Почему же теперь захотелось ему вернуться к старому, да еще в комедийном повороте? Может быть, потому, что, когда героя своего до конца не чувствуешь, легче прийти к нему от противного? Или, во всяком случае, проверить противоположным? Как бы там ни было, но Герасимов на неожиданное предположение отзывается охотно, только замечает, что и Петр тогда не должен быть серьезным. Пробуют по-новому, и Герасимов пробует с любопытством, а Смоктуновский неожиданно серьезен и сосредоточен. Подтверждается, что предложенный ход был все-таки проверкой.