Евгений Чепкасов - Триада

Положив опустевшую бутылку в пакет и доев хрусткий хлеб, юноша посмотрел на часы, на голодные, укоризненно помаргивающие угли, на бесконечное звездное небо и стал собираться. Когда костер, затушенный по-пионерски, возмущенно отшипел и умер, Гена зажег фонарик и пошел через полянку, но вдруг остановился и щелкнул переключателем. Электрический свет исчез, остался лишь природный, в том числе и заставивший Валерьева замереть на месте: вся полянка была испещрена белыми точками, светящими то ярче, то тусклее, то угасающими, то зажигающимися вновь. Казалось, что небо стряхнуло с себя лишние звезды и они лежали здесь, под ногами, но были такими же недосягаемыми, холодными и гордыми, как их небесные собратья. Гена так и не узнал, как же выглядят светлячки: при его приближении они гасили светильники.

Вскоре он оказался в лагере: полянка таилась неподалеку. В клубе, пристроенном к столовой, цветомузыкально пульсировала дискотека, кто-то брел расплывчатой походкой меж ночными соснами, светили редкие фонари, окна зеленого домика были желтыми.

«Зачем вез – непонятно…» – уныло подумал Миша Солев, глядя на скромные два листка с началом рассказа «Испытание» и на самонадеянно-толстую пачку чистых листов. Тяжко вздохнув, парень убрал с глаз долой ненавистную бумагу и вышел в коридорчик. Там он постоял, размышляя, «куда пойти, куда податься», но ничего не мог придумать; он сравнил себя с витязем на распутье, и четыре закрытые двери, ведущие в одинаковые пустые комнатенки, казались символичными и лишали витязя выбора. И Солев пошел к пятой двери, двери наружу, и вышел на вольный воздух, подумав тоскливо, что для витязя на распутье эта пятая дверь – не что иное, как попросту размозжить свою буйную головушку о бел горюч камень на былинном перекрестке.

А снаружи подкрадывался вечер, но его приближение можно было определить лишь по часам и по тому, что совсем недавно отужинали. Обычно бывает так: сначала в воздухе мы видим нежнейшую вуаль сумерек, потом вуаль густеет, а затем сквозь нее начинает проглядывать негритянское лицо вечера, и лишь после, поняв, что замечен, вечер срывает вуаль и одноглазо взирает на нас, блистая лунным белком. Когда Миша вышел на вольный воздух, не было видно даже вуали, но в студенческом лагере чувствовали неотвратимое приближение завуалированного эфиопа, который непременно отнимет и книжки, читаемые на качелях, и теннисные и бадминтонные ракетки, и карты. Именно поэтому студенты так жадно читали, играли в бадминтон и пинг-понг, картежничали на травке, застеленной одеялом…

Солев глотнул сытного предвечернего воздуха, оглядел лагерь, живущий торопливо и самозабвенно, будто перед потопом, и стало обидно, что всплывают же красивые сравнения, образы, а применить их не к чему. Но обида расточилась, словно ледышка в кипятке, и Миша, захлестнутый всеобщим настроением, успокоился и повеселел. Оглядевшись, он направился к зеленому столу, по поверхности которого звонко скакал легковесный теннисный шарик, и спросил, подошедши:

– Кто последний?

– Я, – отозвался со скамейки запасных альбинос Степа и по-двинулся.

– Короткие или длинные играют? – поинтересовался Миша, присаживаясь.

– Короткие, но пока до нас очередь дойдет, можно вздремнуть или любовью позаниматься…

Пара девушек, сидевшие на той же скамейке, хихикнули и чуть отодвинулись, отодвинулся и Миша, поперхнувшись воздухом.

– Да я не в том смысле, я общо… – попытался оправдаться Степа и сам рассмеялся. – Да уж, ляпнул…

– Лен, ты не слышала, что нам тут твой Степа предложил? – спросил Миша сквозь смех.

– Не слышала, – выкрикнула жизнерадостная рыжая Лена, отбивая теннисный шарик. – А что он вам такое предложил?

Миша не ответил, внезапно посерьезнев и задумавшись о Лене, которая со взвизгиваниями и прискоками преследует теннисный шарик и сама чем-то походит на такой шарик. Парень вдруг подумал, что она, возможно, совсем не веселая, а лишь улыбчивая, что она, вероятно, только камуфлирует улыбкой некрасивое одутловатое лицо, что ей, быть может, даже противно постоянно улыбаться, говорить скороговоркой и взвизгивать, но без этого она не могла бы нравиться тому же Степе… Развивая образ, возможно, и не имеющий никакого отношения к попрыгунье Лене, Миша представлял, как та, оставшись одна, со слезами сдирает с себя маску Коломбины и нежно смотрит в зеркало на спокойное, умное и такое некрасивое лицо…