Александр Гордеев - Молодой Бояркин

он знал. Знал и то, что пройдут потом годы, но память всегда будет вызывать из той жизни

какой-нибудь случай, мысль, ощущение. А ночами совсем беспричинно будут приходить

корабли, товарищи, бегущие волны…

Улица прибалтийского города показалась в этот раз особенно тесной. Должно быть, в

человеке существуют семена тысячи ощущений, и в том числе ощущение простора,

возникающее в том случае, если человек живет в условиях, где его взгляд ничем не

ограничен. Но если он живет в этих условиях долго, то ощущение может перерасти в

потребность личности. Взгляд Бояркина, привыкший к шири моря, упирался в дома, в

башни, в деревья. "Наверное, я подрос", – подумал Николай. Слово "рост" было для него

словом-символом.

У отца был брат Михаил, который жил на окраине Елкино. Дядя Миша был хмурым и

немного желчным человеком. В восемнадцать лет он пошел на войну и вернулся с четырьмя

орденами и тремя ранениями. Однажды, еще учась в школе, Николай рассматривал его

награды, документы и заинтересовался медицинской карточкой, заполненной в сорок первом

году, после первого ранения. В графе "рост" стояло "170 сантиметров", но дядя Миша был

одного роста с племянником, а значит, на пять сантиметров выше.

– Нет, тут все правильно – он, – таким я и был, а уж потом, на войне, вытянулся,

подрос. Но это пустяки в сравнении с тем, насколько тогда я, сопливый пацан, подрос в душе.

Тут сантиметрами не измеришь.

Этот разговор Николай вспомнил и переосмыслил лишь на службе в письмах к

Игорьку Крышину. "Человек подрастает на события, – написал он, – на дождь, на любовь, на

смерть товарища, на ненависть. Все это и есть истинный человеческий рост".

"Кажется, я подрос, – подумал Николай, шагая с чемоданом в руке, глядя на небо в

узкой улочке и глубоко дыша, – как я ощущаю свою жизнь! Я буду жить, какие бы

препятствия ни поднимались передо мной! Двигаться, действовать. Жить! Жит! Жить…"

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

…И вот он, поезд, и дальняя дорога. Позади осталось серьезное дело, которым можно

было гордиться. Николай чувствовал себя своим в этой жизни, потому что повидал штормы,

ставящие лежащего то на ноги, то на голову, он провел в кубышке радиорубки столько

времени, что если сложить все часы, то получится около полугода непрерывной радиовахты.

Вечером, поглядывая из окна вагона, Николай не мог поверить, что еще сегодня утром

он пришел с моря и закрыл свою последнюю радиовахту. За службу он привык к

однообразной одежде, к тому, что все люди вокруг него были примерно одного возраста и что

все они были мужчинами. Гражданские люди в вагоне с новой силой поразили его своим

разнообразием. Все женщины казались красивыми уже только потому, что были женщинами.

Они излучали какую-то непонятную, подавляющую власть, которая содержалась даже в

самом слове "женщина". Это их излучение туманило голову.

Проводницей в вагоне была крупная, ласковая женщина. Когда она проходила мимо,

шею Бояркина само собой выкручивало оглянуться.

Этот поезд шел до Москвы, где Николаю нужно было сделать пересадку. Поздно

вечером Бояркин, сам не соображая, что с ним происходит, чувствуя лишь, как падает его

сердце, пошел в купе проводницы и, остановившись в дверях, так долго нес всякую ерунду,

что она его поняла.

– Что же, все пассажиры в Москве выйдут? – спросил ее Николай каким-то

неузнаваемым голосом.

– Все, – ответила она.

– И вагон будет пустой?

– Пустой.

– А что будете делать вы?

– Сначала отосплюсь. Я ведь в рейсе одна. А потом буду прибирать в вагоне. А

вечером уж обратно.

– Значит, все пассажиры уйдут, – сказал Бояркин. – А можно я останусь?

Она потупилась и отрицательно покачала головой.

– Ага, извините, – прошептал Николай и, сгорая от стыда, пошел на место.

Но утром в Москве он не вышел из вагона. Проводница, провожая пассажиров,

заметила это и, защелкнув дверь, пошла проверить. Бояркин сидел без ботинок, навалившись

спиной на стенку. Несколько мгновений они смотрели в глаза друг другу. Бояркина уже и без

того трясло от волнения. Он видел ее полные, неяркие губы, мягкий подбородок, мелкие

морщинки у глаз. Ей было около тридцати или чуть больше. В эту минуту Николай забыл

себя. Не было у него никакого возвышенного предназначения, ни страшной тоски по дому…

– Ну, так что, морячок? – спросила проводница, присаживаясь напротив.

– Так ведь все понятно, – с неожиданной хрипотцой сказал Бояркин – голос прикипел