Александр Гордеев - Молодой Бояркин

изображают на высоковольтных столбах. Однако этот сильнейший заряд остался без

внимания. Николай: замкнулся, похудел. Через неделю написал еще. Потом еще. И вот ему в

руку вложен краткий ответ. Наташа смеялась надо всем, а больше всего над пельменями.

Дома Николай несколько раз перечитал записку, потом присел перед печкой, поджег уголочек

листка и смотрел до тех пор, пока злые слова не почернели и не рассыпались золой. Он

плакал, но слезы не вылечили и не освободили.

Первой его мечтой стала мечта о море. Николай завел своеобразную "мечтательную"

тетрадку с рисунками, с вырезками из газет и журналов, с цитатами из книг, с толкованием

романтических терминов: ахтерпик, шпангоуты, полубак, ватерлиния, киль, клотик. От таких

слов кружилась голова, и дышалось глубже. На обложке тетради выведен девиз, которым

стали строчки из слышанного по радио стихотворения: "Пусть будет жизнь достойно

прожита: ведь после этой не дадут другую". Под "достойным" подразумевалось сделаться

моряком и проплыть по всем морям и океанам. Он видел себя в бескозырке, в бушлате, в

тельняшке и в брюках клеш!

Часто, сидя на крыше, Николай пытался вместо округлых лысых сопок вокруг увидеть

голубую бесконечную даль. Неужели воды могло существовать больше, чем в Шунде,

которую местами можно перекинуть плоской, зализанной плиточкой? Правда, при разливе

Шунда расширялась, Рассказывали, будто на лугу, что ниже села, стояла когда-то целая

улица, которую слизнуло наводнением. Теперь же там намечалось строительство сразу

нескольких улиц: в силу реки уже не верили. Море не поддавалось никакому воображению, и

даже во сне его корабль, похожий на белую двухэтажную школу, шел по Шунде, а Николай,

стоя на мостике, приветствовал оба берега сразу.

А потом, в один летний с высоким небом полдень, мечта вдруг переменилась. Для

Елкино давно были привычны самолеты, прочеркивающие в высоте меловые полосы и

бухающие при переходе звукового барьера так, что рассыпались звонкие поленницы, Но в

этот раз самолеты показались совсем близко. Сначала они зависали высоко над селом, потом

беззвучно падали до самых крыш, молниями проносились над домами и огородами и, снова

ввинчиваясь в высоту, кругами заходили на прежнее место. Так повторялось несколько раз.

Шоферы наблюдали за самолетами с подножек. Конюх Василий Коренев, ехавший верхом на

конный двор, натянул поводья и смотрел, приложив руку козырьком. Пацаны взлетели на

крыши. Насчет полетов было много мнений. Кто-то даже заявил, что это хулиганство.

Бояркин был потрясен, обнаружив во вполне привычном голубом и зеленом мире

оглушительный свист, бешеную скорость, ослепительный блеск серебряных молний. Уж если

стоило кому позавидовать на этом свете, то лишь человеку в этой молнии. Через несколько

дней у Николая появилась другая "мечтательная" тетрадка. На обложке – самолет и прежний

девиз. Достойно прожить жизнь, оказывается, значило совсем не то, что он думал раньше.

Первая тетрадь медленно, по листочку была сожжена. Но все было так ослепительно, что

старое не стоило ничего. Тогда же он решил: с глупостью, с заблуждениями покончено.

Бесполезно прочитанные книги забыть, напрасно прожитое время вычеркнуть, Он стал

зачитываться книгами о летчиках, настоял, чтобы мать выписала специальный журнал.

Летать захотелось страстно. Во сне он летал самыми разнообразными способами, которые

наяву оказывались смешными. Но и наяву он придумывал невообразимое. Школьная

библиотекарша поразилась как-то тому, что Бояркин добрый час сидел, разглядывая одну

картину, на которой мужик с крыльями, привязанными к рукам, летел вниз с колокольни.

Библиотекарша, глядя на торчащий вихор Николая, подумала, уж не будущий ли это

художник перед ней, а Бояркин в это время всерьез размышлял над тем, нельзя ли научиться

летать просто так, без всего, даже без крыльев. Дома пробовал тренироваться. Много раз

прыгал с табуретки, напрягая волю, чтобы хоть чуть-чуть задержаться в воздухе, и настырно

думал: "Все равно научусь". Земля не понимала его, и всякий раз притягивала к себе с

неизменной силой, но вера в возможность свободного парения осталась у Бояркина такой

сильной, словно ему по ошибке откуда-то из глубин эволюции достался птичий инстинкт, с

которым человеческое здравомыслие не могло сладить.

К этому времени мысль о смерти была уже постигнута, и однажды, снова