Владимир Савич - Бульвар Ностальгия

детям «лоботряс, обормот, обалдуй» и кое-что из французской ненормативной

лексики.

Несмотря на это, дети растут. И растут стремительно. Кажется, только вчера

дочь училась называть меня «папой», а вот уже лежит передо мной её письмо к

Санта-Клаусу: «Милый Санта-Клаус, подари мне, пожалуйста, на Рождество

настоящее пианино».

«Это же в какие деньги выльется мне эта просьба?», – думаю я, засовывая

письмо в карман.

Я уныло хожу с этим посланием по музыкальным магазинам. Любуюсь

грациозными «Ямахами», важными «Болдуинами» и задерживаю дыхание у

непревзойденных «Стейнвейев». Большие и важные, с поднятыми крышками,

они напоминают огромных диковинных птиц, взмахнувших крыльями. Но с той

жалкой мелочью, что звенит в моем кармане, все это черно-белое изящество

дерева, кости и металла, увы, не про меня. Чужой на этом празднике

музыкального совершенства, я разворачиваю свои башмаки и спешу в

спасительные магазины вторых рук, на кладбища отслуживших свой век

вещей. Долго и безуспешно брожу я среди неуклюжих комодов и «модных

мебелей» минувших эпох и стилей, пока не натыкаюсь на то, что ищу.

Пианино стояло в дальнем углу магазина. Солнечный пыльный луч,

пробившийся из маленького зарешеченного окна, безмятежно покоился на его

матовой поверхности. Пробравшись сквозь баррикады буфетов, столов,

диванов, я оказался у инструмента и, пораженный, замер. Боже праведный,

передо мной стояло мое пианино! Осторожно и ласково провел я пальцем по

прожженному «до» малой октавы и, ни минуты не колеблясь, отдал задаток. На

следующее утро светло-песочный «Красный Октябрь» перекочевал в мой дом.

Три дня «пианинный доктор» возился у расстроенного нелегкой жизнью

инструмента. Три дня вытаскивал он какие-то диковинные ключи, болты и

деревяшки из своего смешного ридикюля. Три дня что-то натягивал и

подтягивал, стучал молоточком и прислушивался к гудящим больным

внутренностям старого пианино. Вволю намучив меня и «Красный Октябрь»,

«доктор» присел на велюровую банкетку и шопеновским «Ноктюрном»,

который когда-то давным-давно играла девочка с труднопроизносимой

фамилией, вернул инструмент к жизни.

Мастер ушел, а я вместе с дочерью, более покладистой, чем её отец (сумевший

избежать штормов мажорных гамм и штилей минорных трезвучий), пустился

учить азы нотной грамоты, пытаясь хоть так сгладить вину перед инструментом

и собственной судьбой. Но, увы, разбей я сегодня и вдрызг свои пальцы, мне

уже вовек не добраться до несметных сокровищ музыкальной гармонии,

которую я когда-то с такой непростительной легкостью отверг.

Но играть я все же выучился. И в тоскливые вечера, когда все кажется

бессмысленной суетой, а мир– уродливым и безобразным, я подхожу к своей

черно-белой «несостоявшейся судьбе», чуть трогаю её клавиши, и со звуками

вызванных к жизни мелодий оживают далекие дни моего детства, которые,

несмотря на сомневающуюся в их реальности память, все-таки были.

Тимура Благонравова – студента консерватории по классу скрипки -

вызвали в комитет государственной безопасности.

Следователь, к которому темным узким коридором направился Тимур, носил

спокойную и миролюбивую фамилию – Иванов. Хотя у постоянных

посетителей кряжистого здания КГБ, из окон которого (как шутили остряки)

«хорошо был виден Магадан» – Иванов шел под прозвищем «Зверь». Не

следователь, а сущий дьявол. Даже номер его кабинета состоял из трех

шестерок.

В отличие от своих товарищей по ремеслу, придерживавшихся (хотя бы на

предварительных допросах) интеллигентных методов, Иванов с ходу, как он

говаривал, «ломал подследственным рога».

– Без срока, как ты понимаешь, Благонравов, ты от меня не выйдешь. Даже и не

надейся! – пообещал Иванов еще не успевшему переступить кабинетный порог

Тимуру.

За следовательским окном млел теплый сентябрьский день. Попасть в такой

день в острог представлялось плевком в лицо мирозданию.

– За что срок, товарищ… Я… что… Я… ничего… – Тимур принялся возводить

защитную линию.

– Пиночет тебе товарищ, а я – гражданин следователь. Понял-нет, смычок!? -

смял оборонительный рубеж подследственного тертый опер Иванов. – А за что

срок, так тебе, лишенец, должно быть понятней моего. Компрометируешь

звание советского гражданина. Раз. Якшаешься с представителями вражеских