Владимир Савич - Бульвар Ностальгия

Раскаленный солнечный диск бросал свои прощальные лучи на задыхающийся

город. В жарком вечернем мареве дома, деревья, машины и люди казались

какими-то размытыми, нечеткими, призрачными. Из всей этой химерической

картины реальными были только долетевшие до меня аккорды «Yestеrday».

Позабыв о жаре, о нелегкой ноше поспешил я на любимый мотив и вскоре

увидел сидевшего на тротуарном бордюре гитариста. Пел он плохо, но

выглядел весьма колоритно. Длинные волосы были схвачены брезентовой

ленточкой, на шее болтались чьи-то хищные зубы, худые икры обтягивали

истертые до белизны джинсы фирмы «LEE», на боку болталась пистолетная

кобура. «Боже мой, – пронеслось в воспаленном хамсином мозгу, – да ведь это -

же Макарыч!»

Сердце мое упало куда-то далеко вниз. В висках заухали молотки. Макарыч?

Неужто он??!! Напряженно вглядывался я в черты, знакомого и вместе с тем

незнакомого мне лица, как будто от решения этого вопроса зависело что-то

важное в моей жизни. Живописный музыкант меж тем закончил «Yestеrday» и,

достав из карманных глубин наполовину опорожненный «Кеглевич»

(популярный сорт израильской водки) спросил: – «Плеснуть?» Но, не дав мне

ответить, выпил и выразительно затянул «Long And Winding Road»

«Длинная петляющая дорога,

Ведущая к твоему дому,

Не исчезнет никогда.

Я видел эту дорогу и прежде…»

В душе моей закопошились ностальгические обрывки прошлого:

оцинкованные двери котельной, портвейн «Кызыл-Шербет», ментовский

«ГАЗик» и пистолет системы Макарова. Глаза мои предательски повлажнели. Я

бросил в соломенную шляпу музыканта серебряную монету и, не дослушав

песню, побрел по узким лабиринтам к шумевшему неподалеку городскому

проспекту.

…. белесо – молочными атомами зарождается он за окном. Это еще не

свет, а тот грунт, на котором великий художник разольет свои краски. Сегодня

серые, завтра оранжевые, а послезавтра и вовсе электрик. У кровати тусклым

пятном чернеет пара синтетических тапочек китайского производства. Я

просовываю в них свои худощавые ноги и иду на кухню. Под ногами, как

живой, стонет рассохшийся паркет.

Кря, кря. Жик, жик, – жалуется он вещам, встречающимся у меня на пути. Путь

же мой пролегает по длинному и прямому, как пожарная кишка, коридору.

Опасен этот коридор незнакомцу. Здесь, спрятанная в небольшом углублении,

стоит старая музыкальная колонка. Сколько прелестных ножек поранилось об

её коварно торчащий угол! Да и я, всякий раз ударяясь об её угол, кричу

«Шит!» И клятвенно заверяю, что вынесу её в подвал. Вот и сегодня, больно

ударившись лодыжкой, громко ругаюсь, и, бережно погладив ушибленное

место, следую дальше.

Кря, кры, вжи, вжи, – вновь оживает в своей жалобной «песне» паркет.

Мне, в отличие от него, жаловаться некому, хотя жизнь моя не слаще его. Да и

кто жалуется по утрам – это лучше делать в обеденный перекур, или, скажем,

вечером за кружкой пива. Утром варят кофе и спешат на службу. Я тоже варю

кофе, хотя никуда и не спешу. Нет, я– не пенсионер, наоборот, мужчина в

расцвете сил: у меня здоровое сердце и нормальный сахар. Вот только если

чуть повышенная кислотность, но это от кофе. «С этим надо бороться. Кофе -

камни!» – предупреждает меня знакомый доктор. Но я не хочу ни с чем

бороться, тем более с кофе. Мне нравится хруст ломающихся под жерновами

кофемолки овальных крепких, черных, как антрацит кофейных зерен. Нравится

тонкий, дразнящий запах, вырвавшийся на волю кофейной души. Я с

трепетным волнением жду трех пузырьков, свидетельствующих о кофейной

готовности. В своем нетерпении я похож на добродетельного еврея,

ожидающего трех первых звездочек, свидетельствующих ему о приходе

субботы.

Почему я столь много уделяю внимания кофе – да потому, что один глоток

этого горячего терпкого, горьковатого напитка плюс глубокая сигаретная

затяжка, и вас уже тянет поговорить. Кофе – не водочная болтливость. Кофе -

задушевный разговор. С чего же его начать? Может быть сначала?

Изначально мы были разные. Я высокий, он маленький. Я блондин, он шатен.

Он собирал марки, я, кажется, значки. Он был мягким, я ершистым. У него

было непривлекательное имя Павел и безобразная фамилия Оладьев.

Я же имел оригинальное имя Ромуальд и звучную фамилию Воскресенский. У

меня были способные постоять за меня братья, а Павел был единственный сын