Инга Кондратьева - Девятая квартира в антресолях

Иду я как-то одна, и вдруг он. А вокруг никого, темень уже, узкая тропинка, да забор справа. Он меня как к тому забору прижал и давай целовать, я хочу крикнуть, а он не дает. Хорошо бабы наши гурьбой позади шли, он их заслышал, меня выпустил, а вслед так сладко шепчет: «Эх, Наташка! Всё равно моя будешь, красавица!». Я дура дурой и обомлела. Все после вспоминала, какие у него руки сильные, да усы пышные. А месяца через два старший Дронов пошел его убивать. Милки в тот день нигде не было видно. Весь барак уже знал почему, и мы три кукушки, убежали за сараи, да стали, наконец, своими тайнами любовными друг с дружкой делиться. Оказалось, он нас у того забора всех подряд переловил, каждой «красавице» уши веревочкой заплел. А Милке до такой степени, что та брюхатая сделалась. Был у него выход – сбежать в барак к холостякам, потому как хозяин такого сильного работника совсем упускать резону не имел, и из-за девки не стал бы гнать. А с Милкой уж будь, как будет. Да ее отец от нее дознался кто, и пошел всерьез убивать. И убил бы. Но Степан согласился жениться. Свадьбу отгуляли, да дверь за ними в семейной клетушке захлопнули. Тут-то мою любовь и придушили, потому как, хоть табуном за одним парнем ходи, то дело гордости. А чужой муж – и думать не моги. Забудь!

– Так все и кончилось, няня? – Лиза слушала чужую жизнь как завороженная.

– Да, в общем-то, и да. Кончилось так, – Егоровна, словно что-то вспоминала еще под эти слова.

– Или что дальше было? – догадалась Лиза. – Как они дальше-то жили?

– А дальше, дитёнок, там всё тёмно. Стал он пить, да до беспамятства.

– Ой, я так боюсь пьяных, няня! – призналась Лиза.

– Ты? Да ты их видала? Да где?

– Один раз, помнишь, как я маленькая была и мы гуляли. А дядька какой-то вдоль реки шел и ко мне полез!

– Тю! Да это Степаныч, дурья его башка, на пасху с малой барышней христосоваться пожелал. Напугал тебя, помню.

– Потом еще раз в городе, когда нас в музейную выставку водили, так по дороге какие-то двое смеялись, на нас пальцами показывали и «белыми мамзельками» обзывали. А наша классная дама велела не обращать внимания и с достоинством следовать мимо. И вот, недавно, на Ярмарке – их целая толпа из кабака выходила.

– Это, дитятко, не так страшно, это ты веселых пьяниц видела. А в бараке пили до злости, до потери себя. Тех разумом не остановить, только если другой силой. Так вот. Зимой дело было. Вернулась я как-то с фабрики и вижу – в «холодной» баба какая-то отлеживается, да стонет. Я подошла, волосы с лица убрала ей, а это – Милка. «Дай водички», – шепчет еле слышно. Гляжу, а она вся в крови. Не лицо, а юбка. Я ей: «Милочка! У тебя ж ножки все в крови, дай вытру?» А она уцепилась за подол и вроде как ничего не соображает от боли. Потом воды попила, меня узнала. «Возьми его, на снег брось, да так, чтоб собаки не учуяли. Степка проспится – похороним». У меня аж волосы на голове зашевелились. Я ей юбку-то приподняла, а там младенчик. Уже холодный совсем. Вот с ним вместе все мои девичьи чувства и фантазии навсегда и сгинули. Родной муж смертным боем жену бил так, что выкинула она. Про собственное дитё не вспомнил! Стою в этих сенях и только одно думаю. Ведь и мне от подобной участи не уйти, раньше-позже, тут – одна дорога. И все вспоминала, как мы в Луговом жили, какой домик у нас был. Маленький, бедненький, но как мамка его весь намоет-начистит, как мы с ней картошки наварим и отца с поля ждем. Думаю, только бы до лета дождаться. Умолю. Упрошу вернуться. И как накликала. Через месяц папаня преставился, а летом я и вовсе одна осталась. Дальше ты мою судьбу знаешь. У меня всегда был теплый дом, полный стол и ни одного грубого слова. Лучшей доли и представить себе не могу. Бабушке твоей за упокой свечку всегда ставить буду, маму твою, светлого ангела, поминать, а за вас с отцом – о здравии молить!

***

После того задушевного разговора с Егоровной Лизе показалось, что связь между ними стала еще крепче, хотя никто впредь к темам былого и возможного более не возвращался. В доме установился привычный мир, старик Полетаев наслаждался воцарившимся спокойствием, и к Лизиным отлучкам из дома все стали относиться теперь гораздо спокойнее. Она побывала на двух выступлениях, которые в свое время «сватал» им Савва Борисович, от третьего они отказались по причине слишком дальнего расположения приглашавших. Один раз девочек сопровождал Андрей Григорьевич, другой – родители Нины. Денежный конверт Лизы снова приобрел солидную пухлость, и, бывая в городе, она не только могла позволить себе, благодаря этому, приобрести необходимые мелочи, но и заметила, что чаще стала раскланиваться в местах покупок, встречая знакомых. Поездки на дачные вечера расширили круг общения и княжны, и Лизы. Когда дочь поделилась с отцом этим наблюдением, Полетаев подумал даже про себя, что, вполне возможно, дальновидный Савва предвидел и этот аспект, такой немаловажный для только вступающих в жизнь общества молодых людей.